я вам должен?
– Двадцать восемь тысяч евро, – без колебаний ответил Бруно, понимая, что еще больнее оскорбит немца, если попытается смягчить удар. – Я надеюсь, Эдгар предупредил вас, что я предпочел бы получить выигрыш наличными. Я недолго пробуду в Берлине. – По правде сказать, Бруно еще не решил, куда он отправится дальше и когда. – Я не имею обыкновения обналичивать крупные чеки.
– Я всегда выплачиваю проигрыши.
– Мне очень жаль, что приходится об этом говорить.
– Нет, нет! – воскликнул Кёлер, снова впав в свойственную ему экзальтацию. – Вы меня обставили вчистую! Поглядим, что с этим можно сделать.
Он налил себе второй стакан скотча и добавил Бруно.
– Не возражаете, если я включу музыку?
Немец подошел к инкрустированному секретеру и поднял крышку, под которой обнаружился старинный фонограф.
– Конечно, нет.
– Шеллачные грампластинки на семьдесят восемь оборотов, – объявил Кёлер. – Я их коллекционирую. С их звучанием ничто не сравнится.
– Вы коллекционируете какой-то конкретный жанр? Или просто старинные грампластинки?
– Я считаю, что джаз умер вместе с Чарли Паркером. Он был революционером, чьи инновации следовало бы решительно запретить.
– И с чем бы мы остались?
– О! Да вы верите в прогресс!
Бруно просто произносил первое, что приходило на ум. Он понятия не имел, что нового привнес в джаз Чарли Паркер, да это его и не интересовало. Если Кёлер предложил послушать музыку из стратегических соображений, в надежде, что музыка вкупе с виски отвлечет соперника от игры, то Бруно и бровью не повел. С тех пор как в шестнадцать лет он открыл для себя триктрак, эта игра служила ему лучшим способом сфокусировать внимание, позволяя отвлечься от всех тайн и соблазнов мира вне доски с фишками и треугольными полями-пунктами. Хотя, скорее всего, прослушивание граммофонных пластинок было для Кёлера очередным проявлением – наряду с дорогим скотчем, бурбоном и жаргоном – склонности к тяжеловесной атмосфере роскоши.
Бруно решил проиграть следующую партию. С двойной целью: во-первых, чтобы дать Кёлеру небольшую отсрочку перед опустошительным набегом на его кошелек и, во-вторых, немного выждать, когда немец расслабится, чтобы в этот момент и нанести ему сокрушительный удар. Бруно играл беспечно и безрассудно, применяя свою излюбленную тактику намеренных промахов: он заманивал противника в сети. Этим вечером он явно был королем фарта. Кёлеру выпадали очень неудачные комбинации, и ему не удалось побить ни одну из незащищенных фишек Бруно. Довольно скоро Бруно выставил три фишки Кёлера на бар и сделал прайм. Во время блица Бруно удваивающий кубик лежал нетронутым, но теперь он предложил противнику применить его, надеясь, что тот откажется и партия быстро сведется к милосердному финалу. Однако Кёлер согласился и продолжал играть.
После следующего броска костей у Бруно выпало две четверки, и он смог закрыть последнее поле в своем «доме». Если бы он так не сыграл, противник сразу бы это заметил и воспринял бы как проявление даже не жалости, а чего-то более обидного. Презрения. И Бруно передвинул половину своих фишек, а затем открыл для запертой фишки Кёлера путь к спасению. Джазовая пьеса давно уже закончилась, но черная пластинка продолжала крутиться вхолостую, и иголка фонографа скрипела и подпрыгивала на последней бороздке. На этом фоне тихое кряхтение Кёлера звучало особенно громко всякий раз, когда он, надеясь на чудо, кидал кости. Но чуда не происходило. Бруно закончил сбрасывать фишки с доски до того, как последняя фишка Кёлера перекочевала в его «дом».
«Знаю: я играл как последний болван». Бруно направил Кёлеру мысленный луч, хотя едва ли в мире нашелся бы менее подходящий кандидат для восприятия телепатического дара Бруно, который, впрочем, он давненько не практиковал. Кёлер был неуязвим в святилище своего «я». «По правде сказать, я старался вам подыгрывать. Но кости всячески мне препятствовали. Вы им не слишком нравитесь».
Проигрыш с двойным счетом – «гаммон» – довел общий долг Кёлера до тридцати шести тысяч. Но Бруно не допускал мысли, что тем самым нанес богачу существенный урон. Его бы не удивило, узнай он, что граммофонные раритеты в коллекции Кёлера обошлись тому в половину этой суммы. Тем не менее это был первый удачный вечер Бруно за последние два месяца. Если бы он ушел прямо сейчас, то смог бы вернуть Эдгару свой долг и оплатить гостиничный счет. И еще осталось бы достаточно, чтобы спокойно обдумать на досуге следующие шаги и перспективы обретения подлинной независимости от Фалька.
Результат игры был слишком хороший – причем все случилось чересчур быстро. За ту кучу денег, которую он вытянул из немца сегодня, он должен подарить Кёлеру минутку удовольствия, некий утешительный приз, проблеск надежды в качестве компенсации за столь катастрофический разгром. Сложившаяся ситуация обнажила наименее приятную сторону профессии Бруно. В такие моменты он становился своего рода куртизанкой. Юношей-гейшей, готовым сделать клиенту полный массаж тщеславия – перед тем, как преспокойно исчезнуть с добычей. Красота игры в триктрак заключалась в ее честности. В отличие от покера тут не было ни скрытых карт, ни блефа. Но в связи с тем, что в игре используются кости, триктрак также отличается и от шахмат: никакой гений игры не может предугадать двенадцать или тридцать ходов заранее. Каждая позиция в триктраке была уникальной, существующей только в данный момент ситуацией, обреченной на то, чтобы никогда не повторяться, и в таких ситуациях возможность обмана сводилась к нулю. Каждый новый бросок костей создавал новую ситуацию. Единственный подлинный инструмент рискованной игры – удваивающий ставки кубик – служил выражением чистой воли. Но теперь, чтобы вновь завлечь немца в игру и хоть как-то продлить приятный вечер, Бруно нужно было проявить свой театральный талант.
– Вы потеряли запонку! – сказал Кёлер.
– Уронил на пароме… или в электричке.
Бруно вдруг ощутил невыносимую усталость. Он приехал сюда, имея в запасе то, что могло бы стать достаточной форой: полосу невезения, почти пустые карманы, помутнение в глазах, пугающе похожее на темный туннель, к которому он приблизился и куда, очень может быть, скоро провалится. Чем еще он мог соблазнить богача, чтобы тот согласился вновь сесть с ним за доску? Играть с завязанными глазами? Если бы он мог бросать кости во сне, Бруно с превеликим удовольствием прижал бы голову к высокой мягкой спинке стула. Испив сполна горькую чашу неудач в Сингапуре, он снова оказался в выигрыше, и это должно было бы его взбодрить. Однако победа лишь ввергла Бруно в объятия усталости, больше похожей на отчаяние. Он глотнул скотча, вообразив, что спиртное ударит в голову и удалит мутное пятно, как это делает растворитель с пятнами
