что-нибудь украдёшь, а я буду отвечать.
– Да что ты! Это же понарошку! Никто ни за кого никогда не отвечал. Важно, что в протокол запишут: общественный защитник поручился, и меня не посадят.
– Знаешь, иди-ка ты к чёрту! – сказал я, потеряв терпение. – Будь мужиком! Умей отвечать за свои поступки!
– Значит, не пойдёшь?
– Не пойду.
– Ладно! Упрашивать не буду. Нет так нет. Пусть сажают!
– Не из-за меня сажают! Сам заработал.
– Прав я был. Нисколько ты не лучше меня. Меня-то водка сожрала, а тебя что скрючило? На все девяносто пять процентов? Перед начальством стыдно заступиться за меня, чумазого?
Николай Павлович ушёл.
«Пусть посидит, – подумал я, – будут Дзюбихе каникулы. Отдохнёт от него».
Суд состоялся в феврале. Николая Павловичу дали четыре года.
– Да что же так много! – ужаснулся я.
– У него уже был условный срок: год назад он украл в соседнем районе сварочный кабель, – сказала одна из моих коллег.
Прошло четыре года. Много событий произошло за это время. Совхоз действительно «окочурился», как говорил Вольф Никодимыч. Сменилось несколько хозяев, продававших его друг другу. Первым делом они вырезали и продали весь скот и уволили три четверти рабочих.
Оставшиеся пахали, сеяли, убирали урожай, но с каждым годом посевные площади сокращались, сокращались. Жители нашего посёлка новых собственников не интересовали. Ни сена, ни зерна они нам не давали, поэтому и мы стали сбывать свою животинку.
Кто мог, уехал в Город, или на Север вахтовым методом зарабатывать деньги в нефтегазовых компаниях, чтобы тоже куда-нибудь уехать.
Вольф Никодимович давно не работал бухгалтером, открыл в совхозном посёлке и в райцентре свои магазины и торговал там всякой всячиной, и по-прежнему из дому самогоном. Говорили, что он уже купил двум своим детям квартиры в Городе.
В феврале тысяча девятьсот девяносто восьмого года вернулся Николай Павлович. В тюрьме он заразился туберкулёзом.
Последний раз он приходил ко мне летом перед случившимся в тот год дефолтом.
– Плохи мои дела, – сказал он. – Посылают в К…кий диспансер. Только, чувствую, бесполезно. Ну а что? Помирать всё равно ведь надо. Почему не сейчас? Всё думаю: зачем жить? Чтобы лишнюю бутылку выпить? Не стоит. Умом понимаю, что ничего страшного в смерти нет, а боюсь, ой как боюсь – просто сказать не могу. Ночью не сплю от страха. Так что животный инстинкт намного сильней разума. Никуда ты против этого не попрёшь. И никогда мы по правде жить не будем – природа наша не позволит. Бывает, обидно делается: одни миллионы воруют, а я четыре мешка овса. Им ничего, а мне четыре года с туберкулёзом. А потом успокоюсь: по-другому и быть не может. Ну только если через тысячу лет… Так что? Дашь на бутылку? Последнюю в жизни?
– Дам, даже без возврата.
– А я и не собираюсь возвращать, потому как нечем.
Зимой Николай Павлович умер. Вскоре умерла и Дзюбиха, а ещё раньше бабушка Мельникова, жившая под другим скатом общей с ними крыши. Дом стал нежилым. Что случилось с ним, с нашим и всеми другими домами, я не знаю, потому что уехал из бывшего мне родным совхоза, и стараюсь больше не вспоминать о нём.
Рассказ второй
Заведомо ложное заключение
Было жарко. Яков Федотович Ступкин, толстый пожилой человек с круглой коротко остриженной седой головой и выпуклыми серыми глазами, полдня, обливаясь пóтом, окучивал на огороде картошку и собирал колорадских жуков. Дышать было тяжело и хотелось есть. Чего-нибудь лёгкого – окрошки, например. Холодной, с докторской колбасой, картошкой, зелёным укропом, огурцами и круто сваренными яйцами. Но Надька, жена его, с утра куда-то ушилась. Пьёт, наверно, сволочь! Ни стыда, ни совести. Ведь старуха, а туда же!
Он, конечно, сам мог бы соорудить себе окрошку… Было бы из чего! Но есть только огурцы и укроп. Даже квасу нету! Неужели трудно сделать квас?! Вода, горбушка чёрного хлеба, щепотка дрожжей, две ложки сахару. У всех есть, у Надьки нет. Вот соседка их Валька. Нет-нет, да и спросит:
– Яш, хочешь кваску?
Конечно хочет. У неё квас на берёзовом соке и поджаренном ячмене, прямо из холодильника.
А самому просить стыдно. Да и Валя такая женщина – сама принесёт, а попросишь – скажет, что нету. На днях набрался наглости: «Валь, дай картошки». – «Нету, – говорит, – кончилась!» А ведь врёт, точно знает, что врёт.
Яков Федотович обошёл двор. Ни присесть, ни отдохнуть, ни от жары спрятаться. У соседей двор покрыт густой и низкой, как ковровый ворс, травой, и при этом штук сто кур, а у них десять лет ни телёнка, ни курёнка, а земля убита так, что былинка не может прорасти. Хозяйка, мать её! Одна бузина под забором кустится. Её даже птицы не клюют! И тени нет – подзаборная, откуда тени взяться?
Картошки нету! Это ж надо умудриться, чтобы в Сибири не было картошки! И дочь Нинку сделала, такой же, как она. Споила, а теперь вместе шляются и пьют! Поубивал бы обеих!
Картошка-то у них в прошлом году уродилась неплохая, но к весне в домашнем тёплом погребе завяла, высохла, почернела, сгнила. Вывалили на помойку, пошли Вальке кланяться: «Дай, ради Христа, на посадку!» Смилостивилась, дала пять ведер, правда, с нотациями: мол, пить надо реже, а работать чаще, тогда и картошка будет. Он стоял и покорно слушал. А что делать – гордость показывать в таких случаях неуместно.
Дал тогда Надьке в лобешник, за то, что перед соседями позорился из-за неё. А она завизжала как свинья:
– За что, Ирод? Я что ли должна погреб копать!? Ты мужик, ты и копай! Такой лоб, и за двадцать лет погреб не выкопал! Экскаваторщик называется! Таблетка ты рвотная! Пошёл на три русские буквы!
Хотел ещё ей поддать, да стыдно стало соседей смешить дракой с женой.
Ничего дома не делает! Уж так обидно бывает! Он сегодня с утра пластался на огороде: грядки прополол, картоху окучил, жуков обобрал, а она где? Хоть один куст за всё лето окучила? – Нет! Только самогонка на уме!
Иногда они с Нинкой работают – когда пенсию пропьют. Конечно не у себя работают, а у чужих людей: и картошку полют, и уголь таскают, Нинка даже дрова колет! Вкалывают как рабыни у местных самогонщиков. Те за целый день работы сунут им полторашку – и бывайте здоровы! Они, дуры, и рады, бегут с этой бутылкой к таким же алкашам и алкашкам, нажрутся и кубыряются до темна.
Яков
