– А у меня таких красных бумажек целых три было.
– Где ты их взяла? – невольно спросил я.
– Где? А у Микитки-слесаря из-под полы пальто выпали, когда он шел по двору. У него, у Микитки-слесаря, под пальтом много таких красных бумажек было – я заприметила. А из бумажек я лошадок вырезала.
– Ну, Матренка, пойдем, и ты покажешь мне своих лошадок.
– По-ойдем, по-ойдем, – запела девочка и запрыгала на одной ножке, видимо довольная моим предложением.
Через несколько минут Матренка сунула мне в руку три красных лошадки, уродливо вырезанных из прокламаций…
Я знал Микиту-слесаря, который служил на одном из крупнейших местных заводов, и давно подозревал его в партийной работе, но улик никаких не было, и я не думал о нем: слишком уже много в то время развелось таких Микиток-слесарей. Лошадки Матренки повернули иначе дело: я установил за ним самое строгое агентурное наблюдение и с нетерпением ожидал результатов, которые не замедлили явиться. Скажу коротко – слежка за Микиткой-слесарем привела меня к обнаружению прекрасно оборудованной типографии «эсдеков». Были захвачены шрифты, бостонка, кипы прокламаций, конспиративные списки и арестованы главари партии… Удар был нанесен решительный.
И никто в мире не мог бы догадаться, что первопричиной всего этого послужила разбитая бутылка моего друга Матренки…
Е. С. Пясецкий
Сотский сагачок
Хотя в посемейных списках Голодецкой волости сотский Сагачок значился – «крестьянин – собственник селения Стручкы Исакий Тимофеев Варыкрупа», но это мало кому из стручан было известно. Зато кто в Стручках не знал сотского Сагачка? Малые ребята, и те знали. Пожалуй, он был более популярным, чем становой пристав, батюшка, дьячок, учителя и пан эконом, и пасовал только пред шинкарем Лейбой. Но это неудивительно: шинкарь в малорусском селе всегда был первым лицом. Популярности сотского Сагачка способствовало то обстоятельство, что свою полицейскую карьеру он начал еще безусым парнем, – пример, неслыханный не только в волости, но, может, во всем свете. А случилось это так.
Опанас Вывюрка, первый стручанский богач, задумал взять в аренду общественный выгон. Перед подписанием договора Вывюрка, как водится, обещал поставить обществу «могарыч» – пять ведер водки, а когда договор был подписан – поставил только два. Стручане решили жестоко отомстить своему коварному односельцу и, когда производили выборы сотского и десятских, единогласно избрали Вывюрку сотским. Вывюрка, как говорится, взвыл волком. Как он, первый стручанский богач, несший два трехлетия почетную обязанность «тытаря» и не раз пивший чай у самого благочинного, чем он любил похвастаться, будет служить сотским, словно какой-нибудь бедняк, бегать всюду с пакетами, выносить из кухни станового помои?.. А хозяйство?.. Все прахом пойдет без его труда и досмотра. И Вывюрка Христом Богом стал молить общество освободить его от должности сотского. Но стручане, как истые малороссы, уперлись на своем, и даже готовность Вывюрки тотчас поставить шикарный «могарыч» не могла сломить их упрямства. Тогда Вывюрка, по совету Лейбы, обратился к приставу с просьбой позволить ему нанять заместителя. Пристав сначала разразился бранью, но, когда Вывюрка посулил ему к Рождеству и Пасхе по паре поросят и две копны сена, смягчился и изъявил согласие на его просьбу. Вывюрка воспрянул духом и стал раздумывать, кто бы согласился быть за недорогую плату его заместителем? Тут ему пришел на ум Сагачок, единственный сын бедной вдовы, только что женившийся и чуть не умирающий с голоду вместе с молодой женой и матерью. Вывюрка из становой квартиры зашел к вдове и предложил ей отпустить на год сына послужить сотским вместо него, Вывюрки, обещая за это шестьдесят рублей, столько, сколько в экономии платят батракам. Старуха согласилась и выторговала еще пять рублей, которые Вывюрка надбавил охотно. Сагачок, привыкший во всем слушаться матери, не стал возражать и только спросил Вывюрку:
– Скажите, дядьку, а часто пристав бьет в морду сотских?
Вывюрка на этот счет не мог дать ему определенного ответа, но заметил в виде утешения, что теперешний пристав больше любит бить в ухо, чем в морду. Затем Вывюрка принес штоф водки, дал пять рублей задатка, и дело было покончено.
Так Сагачок, хотя неофициально, стал стручанским сотским. Было ему в это время девятнадцать лет.
Накануне Нового года, под вечер, Вывюрка зашел к Сагачку и вместе с ним отправился в становую квартиру, чтобы представить его приставу как своего заместителя. Пристав собирался к соседнему батюшке встречать Новый год и сразиться в преферанс «по десятой», а потому не стал с ними долго разговаривать и велел Сагачку прийти завтра.
Не успел прогудеть на ветхой стручанской колокольне призывный звон ко всенощной, как Сагачок торопливо направился в становую квартиру. Он шел и думал, что ему велит делать пристав, часто ли будет бить его и сажать в холодную, не сошлет ли его в Сибирь, если он случайно потеряет какое-нибудь письмо с большой красной печатью, и много других невеселых мыслей пробегало в его голове. На душе было тяжело, и только одно утешало его: за год службы он получит шестьдесят пять рублей, а это – большие деньги, на которые много можно сделать в его бедном хозяйстве.
Сагачок боязливо вошел в кухню станового. На столе горела небольшая лампа. Кухарка Мотра – «покрытка», с высоко подоткнутой юбкой, возилась у ярко пылающей печи, а няня, девушка-подросток, свернувшись калачиком, спала на полатях. Сагачок, вынув из-за пазухи рукавицу со смешанным зерном – пшеницей, овсом, горохом, гречихой, – стал «посиваты» – бросать горстью зерно, приговаривая обычное новогоднее пожелание:
Сейся, родыся,
Жыто, пшеныця,
Всиляка пашныця,
А с колоска – жминька,
А с снопыка – мирка,
На счастья, на здоровье, на довгий вик…
После этого Сагачок, стоя у двери, робко спросил Мотру:
– Скажите, будьте ласковы, пан становой уже встали?
– О-то, дурень, – фыркнула Мотра, – становой только что с последними петухами вернулся из гостей, так, наверно, будет спать до полудня.
Сагачок оторопел – спать до полудня! – и поспешил спросить Мотру, что ему делать?
Мотра распорядилась, чтобы он приготовил корм свиньям и коровам. Сагачок охотно принялся за это знакомое ему легкое дело.
Между тем в кухню пришел десятский, который, хотя в иерархической лестнице занимает ступеньку ниже сотского, однако с обидным высокомерием отнесся к Сагачку, давая ему наставление во всем слушаться его, десятского, как человека опытного, умудренного трехлетней полицейской службой. Сагачок почтительно выслушал десятского и робко спросил:
– А становой… того… здорово лупит?
Десятский почему-то долго думал, разглаживая пряди длинных усов, пока, наконец, лаконически ответил:
– Бывает.
В кухню вошла приставша, толстая, обрюзгшая, заспанная, в бумазейном грязноватом капоте. Сагачок едва узнал в ней ту пани приставшу, которую он привык видеть разодетой в бархат впереди всех молящихся в стручанской церкви.
Приставша уставилась на него мутными глазами и отрывисто, словно гневаясь, спросила:
– Тебе что?
Пока Сагачок открыл рот, чтобы ответить, Мотра успела отрекомендовать его и заметила, что он уже накормил и свиней, и коров.
– А-гa, хорошо, пусть пообедает с вами.
Сагачок в жизни своей не едал такого вкусного обеда – борщ со свиным салом, пироги с горохом, вареники и узвар, а перед обедом сама приставша вынесла бутылку водки и из собственных рук дала ему и десятскому по две рюмки, а Мотре и няньке – по одной. Сагачок чувствовал себя превосходно, и только мысль о становом от поры до времени беспокоила его. Но, по крайней мере, в этот день ему даже не пришлось видеть станового, который, как предрекла Мотра, проснулся около полудня, пообедал и уехал в гости к богатому мельнику в Кривую Долину.
Для Сагачка началась новая жизнь, гораздо лучшая, чем была дома. Дома ему приходилось тяжело работать, часто голодать и еще чаще слушать воркотню старухи-матери и жалобы ее на беспросветное житье.
А тут вся его работа как сотского сводилась к тому, чтобы пойти раза два-три в неделю с казенными письмами на почту. Теперь он не боялся, что потеряет казенный пакет и попадет за это в Сибирь, и тащил на перевязи почтовую сумку так же равнодушно, как пастух торбочку с хлебом. Все остальное свободное время Сагачок находился в распоряжении приставши и – главным образом – Мотры. Он носил воду, колол дрова, давал корм свиньям и коровам – словом, исполнял обязанности батрака. Трудился он старательно, а потому заслужил расположение приставши и Мотры. Это расположение выражалось в том, что на кухне его ежедневно кормили и обедами, и ужинами. Сагачок редко стал бывать дома, несмотря на молодую жену, а если и бывал, то, ссылаясь на неотложные дела, старался поскорее улизнуть в становую квартиру, где он чувствовал себя прекрасно. Полученные от Вывюрки деньги он отдал в распоряжение матери и жены, которые засеяли поля и купили четыре овцы. Таким образом, Сагачок стал понемногу, как говорится, выходить в люди. Отношения к нему пристава – с точки зрения Сагачка – не заставляли желать ничего лучшего. Пристав, при более близком знакомстве с ним, оказался простым и добродушным, а не свирепым, сокрушающим скулы начальством, как воображал Сагачок. Пристав больше ездил в гости и играл в карты, чем «водворял порядок», и нередко бывало, что Сагачок по несколько дней не видел в глаза своего начальства. Понятно, такое положение Сагачка много зависело от того, что официально стручанским сотским числился Вывюрка, а он в глазах пристава был лишь на линии батрака при становой квартире, но – это только в глазах пристава, ибо и Сагачок, и все окружающие придерживались на этот счет иного мнения. Как бы там ни было, но Сагачок чувствовал себя прекрасно.
