Повестушка скучная, как зыбь морская; я сокращал ее, шлифовал, фокусничал, и так она, подлая, надоела мне, что я дал себе слово кончить ее непременно к маю, иначе я ее заброшу ко всем чертям.
Во всяком случае передайте Анне Михайловне, что я не тороплюсь исполнить свое обещание только потому, что недоволен своей работой. Вышлю, когда мне будет казаться, что я доволен или почти доволен. Во всяком случае «Сев<ерный> вестн<ик>» может считать себя по части моей беллетристики обеспеченным на июньскую или в крайнем случае на июльскую. Вернее, что на июньскую… Я бы и сейчас послал повесть, но не нахожу полезным торопиться. Я трус и мнителен; боюсь торопиться и вообще боюсь печататься. Мне всё кажется, что я скоро надоем и обращусь в поставщики балласта*, как обратились Ясинский, Мамин, Бажин и проч., как и я, «подававшие большие надежды». Боязнь эта имеет свое основание: я давно уже печатаюсь, напечатал пять пудов рассказов, но до сих пор еще не знаю, в чем моя сила и в чем слабость.
Теперь об авансе. Об этой штуке Вы не раз писали мне; говорил о ней и Короленко. Если понадобится, то я воспользуюсь любезностью редакции и не буду чувствовать себя неловко, ибо в долгу не останусь. Теперь пока мне еще не нужны деньги. Понадобятся, вероятно, в конце апреля. Если увижу, что без аванса не обойтись мне, то напишу.
Что касается Введенского, то претензия его на меня* мне кажется неожиданной и по меньшей мере странной. Быть у него я не мог, потому что незнаком с ним. Во-вторых, я не бываю у тех людей, к которым я равнодушен, как не обедаю на юбилеях тех писателей, которых я не читал. В-третьих, для меня еще не наступило время, чтобы идти в Мекку на поклонение…
Был у меня Островский. Ездили вместе в Третьяковскую галерею. У меня он познакомился с Короленко*.
Я готов поклясться, что Короленко очень хороший человек. Идти не только рядом, но даже за этим парнем — весело.
Вы сильно огорчите меня, если не приедете в Украйну. Что я должен пообещать Вам, чтобы вы тронулись из Питера?
Погода чудесная. Работать совсем не хочется. Кланяйтесь Вашим и редакции.
Будьте здравы и живите так, чтобы каждую минуту чувствовать весну.
Ваш А. Чехов.
Прочел я это письмо и нахожу, что оно написано очень нелитературно.
Чехову Ал. П., 11 или 12 апреля 1888
412. Ал. П. ЧЕХОВУ*
11 или 12 апреля 1888 г. Москва.
Бездельник!
Сегодня я послал для Неупокоева (когда он упокоится?) еще текста*. Рассказ «Тина» поставь перед «Степью»*, а два прочие после, но «Поцелуй» должен быть в конце книги. Еще раз напоминаю: рассказ «Счастье» должен быть первым и «посвящается Я. П. Полонскому с костылем*». Книгу надо будет назвать так:
Антон Чехов
Рассказы и тут же на обложке перечисление рассказов петитом.
Считался ли за «Сумерки»?
2-е изд. «Сумерек» пора печатать. По крайней мере, пора объявить об этом в понедельницком анонсе.
На задней стороне обложки должны быть объявления о моих книгах: «Пестрых рассказах», «Сумерках» и «Рассказах».
Это, брат, тебе не Англия!
Получил от старичины* длинное письмо и сопричислил его к автографам.
Денег нет и нет. Писать разучился. Хочу поступить в аптеку.
Если тебе кажется, что я затрудняю тебя своими изданиями, то напиши мне.
Был сегодня Федор Глебов. Спрашивал о тебе. По-видимому, недоволен тем, что ты незаконно живешь, но не высказывает этого, хотя и удивляется, что «оне — старуха-с»*…Насчет денег и Николки по-прежнему долготерпелив…
Если увидишь Михаила Суворина, то передай ему, что моих книг нет ни на одной станции*. Этак много не наторгуешь.
Веди себя хорошо <…>
Граф Платов.
Баранцевичу К. С., 14 апреля 1888
413. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ*
14 апреля 1888 г. Москва.
14 апр. 88.
Спасибо Вам, добрейший Казимир Станиславович, за Ваши милые письма. Простите, что долго не отвечал Вам, — мешали весна и лень. Начну с сожаления, что Вы не пришли ни к какому соглашению с «Сев<ерным> вестником». Один сборник лучше, чем два. Из двух сборников один обязательно должен сесть на мель, чего я не желаю ни Вам, ни «Сев<ерному> вестн<ику>», ибо сочувствую обеим сторонам от всей души.
Ваша точка зрения показалась мне неверной*. Вы точно взглянули на «Сев<ерный> вестн<ик>» как на конкурента, а тут не может быть и речи о конкуренции… И цари, и рабы, и умные, и глупые, и мытари, и фарисеи имеют одинаковое юридическое и нравственное право чтить память покойников, как им угодно, не интересуясь ничьим мнением и не боясь помешать друг другу… Это раз. Во-вторых, Вы спрашиваете: что им Гекуба*? Гекуба не составляет ничьей привилегии. Она для всех.
Было бы, конечно, дурно, если бы вас, искренних и любящих людей, пригласили на консилиум господа, видящие в смерти Гаршина только хороший предлог для позировки, кокетничанья или других низменных целей; но ведь относительно «Сев<ерного> вестн<ика>» Вы не можете заподозрить и тени этого… Насколько я знаю старика Плещеева, он благоговеет перед памятью Гаршина и сродни всем Гекубам… А. М. Евреинова, насколько я успел понять ее, тоже хороший человек…
Итак, я думаю, что обе стороны неправы, что не сошлись. Этого можно было бы достигнуть при взаимных уступках.
Теперь о Короленко*…Почему Вы думаете, что он должен быть непременно «наш»? Откуда у Вас эти исключительные права на симпатии человека? Как очень хороший человек и талантливый писатель, он изображает ту же Гекубу, которая не может быть ни «нашей», ни «вашей». Пусть сидит там, где ему угодно.
Что касается названия книги* «Красный цветок», то оно мне не нравится. Почему? Не знаю.
Того рассказа, который Вам хотелось иметь от меня*, я не нашел и потому послал «Беглеца»*. Если Вы не против, то очень рад.
А Вы непременно приезжайте в Сумы. Дайте себе слово не лениться дорогой, и Вы обязательно заедете. Обыкновенно заезжать к кому-нибудь по пути — ух, как не хочется! Но Вы поборите леность — матерь всех пороков — и заставьте себя заехать. Вы редко ездили и не знаете, что за штука дорожная лень. Бывало, дашь кому-нибудь слово побывать у него, поклянешься, но вот подъехал к станции… ночь, душно, лень… махнешь рукой и поедешь дальше. А если при этом нужно еще взять крюк в 50-100 верст, то подумаешь-подумаешь, зевнешь, а услужливое, ленивое воображение живо стушует в памяти образ приглашавшего приятеля, и… махнешь рукой и забудешь.
Идет дождь. Мерзко на дворе.
Хотел было побывать в апреле в Питере, да денег нет.
Будьте здоровы и невредимы. Поклонитесь Альбову, Щеглову и проч. Нотовичу не кланяйтесь. Говорят, что Ваш еврейчик-редактор страждет манией величия. Правда ли это? Грешный я человек, не знаю его, но уж сужу: мне кажется, что он большущий шарлатанище. Впрочем, ну его к лешему!
Ваш А. Чехов.
Когда выйдет моя новая книжка*, не вздумайте покупать ее. Вам пришлет ее брат.
Кто такой Леман? Не тот ли, которого я знал в Москве? Черненький, маленький, куценький, чистенький. Всюду суется и с апломбом.
Трефолеву Л. Н., 14 апреля 1888
414. Л. Н. ТРЕФОЛЕВУ*
14 апреля 1888 г. Москва.
14 апр. 88.
Уважаемый Леонид Николаевич!
На этих днях к Вам явится с моею визитной карточкой подозрительная личность… Это Дмитрий Иванов, крестьянин, 12 лет, грамотный, сирота, беспаспортный и проч. и проч. и проч. По его словам, в Москву он приехал из Ярославля с матерью; мать умерла, и он остался на бобах. Жил он в Москве в «Аржановской крепости»* и занимался милостыней. Эта профессия, как Вы и сами заметите, сильно отразилась на нем: он худ, бледен, много врет, сочиняет болезни и проч. На мой вопрос, хочет ли он ехать на родину, т. е. в Ярославль, он ответил согласием. Сестра моя собрала для него деньжишек и одежонки, и завтра наша кухарка повезет его на вокзал.
Мальчик говорит, что в Ярославле у него есть тетка. Адрес ее ему неизвестен. Если у Вас в Ярославле нет адресного стола, то не найдете ли Вы возможным указать мальчугану те пути, по коим у Вас в городе отыскиваются тетки и дядьки? Куда ему идти? В полицию? В мещанскую управу? Может ли он жить в Ярославле без паспорта? Если нет, то куда ему обратиться за паспортом? Он грамотен и уверяет, что хочет работать… Если не врет, то не найдется ли ему где-нибудь местечко? В типографии, например?
