Корчмаренко погасил керосиновую лампу и сказал уже в темноте совсем глухо:
- Ой, как вспомню, как вспомню! Не надо было ей помирать... Взяла кинула меня, разбирайся теперь тут...
И зашлепал босыми ногами.
Длинной ночью
- Ты бы, что ли, заехал за мной, - сказал Ханин по телефону. - Я спущусь. Сил нету одному сидеть. Или зашел бы, у меня тут коньяки прекрасных ароматов.
- Один и пьешь? - неприязненно спросил Иван Михайлович.
- Еще не пил, но буду! - пообещал Ханин.
- Ладно, заеду.
Потом Лапшин немного поговорил с матерью Грибкова Ириной Ивановной, похвалил ей ее сына и осведомился, спит ли он теперь на кровати. Толя это время спал на кровати, пил кофе с молоком и, задумавшись, съел вчера очень большой кусок пирога.
- Значит, проходит, - сказал Лапшин. - А парень он замечательный. Еще ему влюбиться надо...
- Ну, это успеется, - суховато ответила Ирина Ивановна.
Широко без стука распахнулась дверь, вошел Криничный в полушубке, за ним, раскатываясь сапогами по паркету, влетел Окошкин. У Криничного в руках было ружье "Зауэр", шестнадцатый калибр.
- Оно самое? - спросил Лапшин.
- Точно, оно! - ответил Криничный. - Номер сходится.
- Значит, все! - сказал Иван Михайлович. - Погорели братья.
И он стал обдумывать с Криничным способ, путем которого с наименьшими хлопотами можно было бы уговорить прижимистого Баландина подписать ведомость на оплату водолазов, а Окошкин в это время рассказывал подробности извлечения ружья из озера, "закованного льдом".
- "Закованного", "закованного"! - сказал Иван Михайлович Окошкину, понимая, что тот никак не может дождаться похвалы. - Молодец ты, Вася, такой сыщик - лучше на земле нет. Конечно, не без недостатков, но ты их поборешь со временем. Поборешь и далеко пойдешь...
- Смеетесь всё! - пожаловался Окошкин.
Ружье Лапшин поставил в свой шкаф, а документы из Общества охотников вложил в дело и закрыл сейф на ключ.
- Домой? - осведомился Василий Никандрович.
- За Ханиным заеду.
И, распорядившись вызвать повестками братьев Невзоровых, Лапшин спустился по лестнице, представляя себе, какое сделается лицо у Занадворова, когда с делом Самойленко будет покончено.
Ханин сидел в номере один, накинув пальто на плечи. Номер был унылый, длинный, со снятыми почему-то занавесками и скатанным ковром. На диване навалом лежали газеты, несколько номеров журналов, раскрытый том "Войны и мира".
- Чего киснешь, Давид? - спросил Лапшин.
- Размышляю - не застрелиться ли, - уныло ответил Ханин. - Только не из чего.
- За этим дело не станет, могу одолжить! - почти любезно сказал Лапшин. - Только поможет ли?
- "Только", "только", - кисло передразнил Ханин. - Оттуда никто не возвращался, неизвестно.
- Вот ты и давай, с возвратом. Записку не забудь напиши, если из моего пистолета станешь стрелять, как положено: "Прошу в моей смерти никого не винить". А то неприятностей по службе не оберешься.
Говорил Лапшин непривычно раздраженно, почти зло.
- Ладно, не сердись, Иван Михайлович, - попросил, шмыгая носом, Ханин. - Давай лучше коньяку выпьем с холоду. Насморк еще одолел.
Они выпили по рюмке. Лапшин искоса поглядывал на Ханина, на его худое, желтое, в резких морщинах лицо, на большие круглые стекла очков. Долго молчали. Было слышно, как внизу, в ресторане, играл оркестр.
- К пограничникам бы поехал, что ли? - тоскливо сказал Лапшин. - Вот к Федорову, он тебя знает и уважает. У меня участок - не соскучишься. Написал бы чего, у тебя прошлый раз сильно получилось, выпукло.
- Выпукло? - усмехнулся Ханин.
- А разве нельзя выразиться, что выпукло? - немножко испугался Лапшин. - Я хотел в том смысле, что не похоже, как у других. Ты, вообще, имей в виду, Давид, тебя народ, например у нас, хорошо читает. Всегда говорят - вот это наш Ханин дал так дал.
Опять донеслись звуки оркестра.
- С приветом! - сказал Ханин и выпил еще рюмку.
- Ничего не пишешь?
- Давно и ничего.
- На пьяную голову, да не выходя отсюда, вряд ли чего даже толковый журналист сочинить может.
- А может быть, я не журналист? Может быть, я писатель и теперь буду писать исключительно из головы, откуда ты знаешь? И не учи меня, убедительно прошу.
- Я и не учу. Я свои мысли высказал, всего и делов. И еще мне интересно, что бы твоя Лика сказала, посмотрев нынче на тебя.
Ханин подумал, потер руками лицо и ответил:
- Сказала бы, что это холуйство так жить. Она любила слово "холуйство" и многое им объясняла. Она как-то заявила: "Ты не хозяин жизни, ты ее холуй!"
- Кому сказала?
- Слава богу, не мне. Я холуем у жизни не бывал.
- Еще тут поживешь - станешь, - посулил Лапшин. - Поехали-ка, давай, Давид Львович!
- Вот допьем коньяк и поедем.
- Значит, ты будешь жрать коньяк, нализываться, а я после рабочего дня буду на это занятие глазеть? Так, что ли? Нет, брат, я чаю хочу и лечь хочу. Одевайся!
Спокойным шагом он пересек комнату, взял со стола бутылку, закупорил ее свернутой бумажкой и сунул в боковой карман реглана. Ханин сердито высморкался, надел пальто в рукава и нахлобучил шляпу.
- Небритый какой-то, черт тебя знает, - брезгливо произнес Лапшин, мятый, лицо желтое. А помню, был молодой, пел "Мы молодая гвардия". Встреча была с чекистами, забыл, как мы познакомились?
- Ладно, поедем, чего там...
Кадников развернул у "Европейской" машину, Ханин поднял воротник, зябко съежился. Лапшин молчал, сосредоточенно и сурово сдвинув брови. За слюдяные окошки газика со свистом задувал морозный ветер.
- А что, товарищ Лапшин, будто с Корнюхой чего-то налаживается? осведомился Кадников.
- Чего налаживается?
- Да Николай Федорович сейчас мимо проехали, остановились, спросили не в гостинице ли вы.
- Ну?
- Я так понял, будто Корнюху брать.
В передней у Ивана Михайловича Ханин долго раздевался. Лапшин в это время вынул браунинг, вытащил из него обойму, вытряхнул патроны и обойму сунул опять в пистолет. Когда Ханин вошел, пистолет лежал на столе, на видном месте. Ланин прислушался и воровато спрятал браунинг в карман.
- Теперь я разочек позвоню, - сказал Лапшин, вернувшись из ванной, с полотенцем на шее и без рубашки, - а потом будем чай пить.
Пистолет исчез, Лапшин заметил это, но промолчал.
- Мне никто не звонил, Патрикеевна? - спросил Иван Михайлович, оборачиваясь к занавешенной нише. - А?
- Бочков звонил! - недовольно ответила старуха. - Всю ночь звонют и звонют, а преступлений совершенно никаких не ликвидируют...
- Да уж где уж нам уж, - пытаясь соединиться с розыском, сказал Лапшин. - Это ты верно, Патрикеевна, правильно...
У телефона оказался Толя Грибков, его оставили пока для связи. Новостей особых не было, но Корнюха будто где-то неподалеку от города заночевал. Бочков и Побужинский с Окошкиным выехали.
- Держите меня в курсе дела, - велел Лапшин. - Без меня ничего не начинать, ясно? И чтобы машина там была оперативная обеспечена.
- Так ведь Кадников дежурит.
- Ну и ладно.
Лапшин включил чайник и принялся резать хлеб.
- Там мясо есть с макаронами в духовке! - длинно зевая в своей нише, сказала Патрикеевна. - Возьмите...
- Возьмем и мясо...
Ханин, размахивая полотенцем, ушел в ванную. Там он заперся на крючок, снял очки, как всегда собираясь мыться, и, положив их в сетку на мочалку, сунул в рот револьвер. Ствол был широкий и, чтобы устроиться поудобнее, Давид Львович повернул ручку так, что ствол пришелся боком. "Разнесет, пожалуй, череп к чертям", - это было последнее, что он подумал, перед тем как нажать спусковой крючок. Потом он закрыл глаза. Щелкнул боек, во рту у Ханина зазвенело, но выстрела не было. Все еще не закрывая рта, Давид Львович вынул обойму и покачал головой.
- Ты скоро? - спросил Лапшин из-за двери.
- Иду! - ответил Ханин, с трудом соображая. Машинально он вымыл руки, вздохнул и сел с Лапшиным пить чай.
- Отдай пистолет! - негромко сказал Лапшин.
Ханин покорно положил браунинг на стол.
- Это ты все нарочно подстроил.
- Хотя бы и нарочно.
- Для чего?
- Лучше, чтобы ты у меня это попробовал, чем у какого-либо растяпы.
Иван Михайлович положил себе в стакан ломтик лимона, отхлебнул чаю и со вздохом сказал:
- А эгоисты вы, самоубийцы! Застрелился бы ты, Давид, из моего пистолета и без всякой записки, не написал же записку?
- Не написал...
- Вот видишь! Застрелился бы, и пошло. Возьми-ка мяса, поешь.
- Это кто застрелиться должен? - строго спросила Патрикеевна из ниши.
- Да тут один... - растерянно сказал Ханин. - Здравствуйте, Патрикеевна.
Молча он ел битое мясо с макаронами, по худому лицу его вдруг поползла слеза. Лапшин делал вид, что ничего не замечает.
- Даже Горький, - вдруг шепотом заговорил Ханин, - даже Горький, между прочим, писал, что человек, который не пробовал убить себя, дешево стоит.
- А разве все люди, которые не стрелялись, дешево стоят? - осведомился Лапшин. - Я товарища Горького очень уважаю, но могла, между прочим, выйти у него, допустим, описка. Может, как раз хотел написать "дорого", а написал "дешево". Давай лучше, Давид Львович, соснем, утро вечера мудренее.
