— Вотъ эта улица самаго старо-турецкаго жилье, отрекомендовалъ Нюренбергъ. — Здѣсь на каждаго дворъ есть садъ и въ саду фонтанъ.
— А во дворъ войти и посмотрѣть нельзя? спросилъ Николай Ивановичъ.
— Пхе! Нѣтъ, низачто на свѣтѣ! отрицательно покачалъ головой Нюренбергъ. — Туда мужскаго персона можетъ войти только съ самаго хозяинъ.
— Отчего?
— Да вѣдь это въ каждаго дома гаремъ.
— Да что вы! удивленно произнесъ Николай Ивановичъ и даже приподнялся съ своего мѣста въ коляскѣ, весь обратившись въ зрѣніе, устремленное на зеленыя рѣшетчатыя ставни. — Глаша! Слышишь? Это гаремы. Вотъ они гаремы-то какіе!
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? отвѣчала супруга, подозрительно-ревниво взглянувъ на мужа. — Чего ты пѣтухомъ-то такимъ встрепенулся? Даже привскочилъ… И глаза заиграли, какъ у кота въ мартѣ мѣсяцѣ.
— Да я что-же? Я — ничего… нѣсколько опѣшилъ Николай Ивановичъ и продолжалъ:- Такъ вотъ какіе гаремы-то въ Турціи бываютъ! А жены турокъ — вотъ за этими ставнями? спрашивалъ онъ Нюренберга.
— Да, за этими ставнями, а то такъ на дворѣ, въ саду.
— Но отчего-же на улицѣ никого не видать? Только однѣ собаки.
— А это турецкаго-то кейфъ и есть. Теперь такого время, что турки послѣ обѣда отдыхаютъ. Да и вообще здѣсь всегда тишина и очень мало прохожаго люди. А женскаго жизнь вся на дворѣ. Вотъ, впрочемъ, турокъ съ кувшинами воду несетъ. Вотъ турецкаго дама въ шелковаго капотѣ изъ гостей идетъ.
— На всю-то улицу два человѣка!
— Два да насъ четверо — шесть. Для здѣшняго самаго турецкаго улица это уже много. Тутъ только сами хозяева вотъ отъ этого домовъ ходятъ. А женщины изъ гаремъ вѣдь выходятъ очень рѣдко, на улицы.
— Бѣдныя турецкія женщины! вздохнула Глафира Семеновна. — Въ какомъ онѣ стѣсненіи! Развѣ это жизнь! Взаперти, въ четырехъ стѣнахъ! Не смѣютъ даже выглянуть въ окошко.
— О, мадамъ!.. Теперь онѣ всѣ на насъ смотрятъ сквозь жалузи. — Только мы ихъ не видимъ, а онѣ всѣ у оконъ, отвѣчалъ Нюренбергъ. — Какъ только нашего экипажъ застучалъ съ своего колесы по мостовой — онѣ всѣ бросились съ своего окнамъ и смотрятъ. Здѣсь это большого эпоха, когда экипажъ всѣ у оконъ. — Я вонъ сквозь ставни вижу даже чернаго глаза…
— Да, да. И я вижу, сказала Глафира Семеновна.
— И я, и я вижу! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Даже четыре глаза вижу… А вотъ еще…
— Тебѣ какъ не видать! Ты все увидишь! огрызнулась на мужа супруга.
— Глаша, голубушка, за что-же ты сердишься? Вѣдь на то глаза во лбу, чтобы видѣть. Смотрятъ, смотрятъ. Дѣйствительно, изъ всѣхъ оконъ смотрятъ на насъ.
Изъ одного дома сквозь ставни донеслись на улицу звуки рояля. Играли изъ оперетки «Дочь рынка». Немного погодя къ звукамъ рояля пристали звуки скрипки.
— Это турецкаго дамы музыкой забавляются.
— Бѣдныя! Совсѣмъ какъ въ курятникѣ куры! — опять произнесла Глафира Семеновна.
— И все-таки, мадамъ, теперь оной, какъ больше свободы. А прежде-то что было! Теперь есть много молодаго турки, котораго совсѣмъ либералы и европейскаго люди, — отвѣчалъ Нюренбергъ.
— Да какой тутъ либерализмъ! Что вы! Держатъ женъ въ курятникахъ.
— Ну, теперь вы видѣли самаго настоящаго турецкаго улицу и турецкаго дома, а сейчасъ увидите самаго настоящаго турецкій ресторанъ, — проговорилъ Нюренбергъ и приказалъ кучеру обернуть лошадей.
Опять выѣхали на улицу Диванъ-Іоли и какъ-бы изъ деревенскаго затишья вновь попали въ водоворотъ кипучей городской жизни.
Улица упиралась въ площадь съ прекрасными зданіями и мечетью съ минаретами. Не доѣзжая этой площади, экипажъ остановился около одного изъ домовъ, нижній этажъ котораго былъ скрытъ подъ парусиннымъ навѣсомъ.
— Пожалуйте… самаго лучшаго турецкаго ресторанъ, проговорилъ Нюренбергъ, соскакивая съ козелъ.
Супруги вышли изъ экипажа и подлѣзли подъ навѣсъ, гдѣ находился ресторанъ. Двери ресторана были распахнуты и на нихъ висѣли заколотые селезень и пѣтухъ въ перьяхъ. На порогѣ стояло и сидѣло пять-шесть буро-рыжихъ собакъ съ взорами, обращенными въ ресторанъ. Пройдя между собакъ, супруги вошли въ довольно мрачное помѣщеніе, состоящее изъ большой комнаты съ диванами по стѣнамъ и столиками съ мраморными досками около этихъ дивановъ. На диванахъ сидѣли, поджавъ подъ себя одну или обѣ ноги, фески въ бородахъ и усахъ. Одни съ аппетитомъ уписывали что-то съ тарелокъ ложками, другіе, покончивъ съ ѣдой, пили изъ большихъ стакановъ лимонадъ или воду съ вареньемъ и покуривали шипящій наргиле, съ большимъ усиліемъ втягивая въ себя черезъ воду табачный дымъ. Въ углу какой-то старикъ турокъ съ сѣдой бородой, но съ черными сросшимися въ одну дугу бровями держалъ въ рукахъ остовъ курицы и самымъ аппетитнымъ образомъ обгладывалъ на немъ послѣдніе остатки мяса. На столѣ лежали три-четыре турецкія газеты, но ихъ никто не читалъ. Пахло чадомъ отъ пригорѣлаго жира, ибо у задней стѣны, какъ разъ противъ входа, помѣщался большой закоптѣлый очагъ и около него жарили на древесныхъ угольяхъ вздѣтые на желѣзные прутья куски мяса. Около очага молодой парень въ фескѣ и бѣломъ передникѣ мѣшалъ что-то уполовникомъ въ мѣдномъ горшкѣ, поставленномъ на табуреткѣ. Посреди комнаты, ближе къ входу было возвышеніе, а на немъ прилавокъ, уставленный графинами съ яркими фруктовыми эссенціями для прохладительнаго питья и цѣлыми стопками цвѣтныхъ фаянсовыхъ блюдцевъ и колонками изъ стакановъ, вставленныхъ одинъ въ другой. Тутъ-же стояли вазы съ апельсинами, яблоками, грушами, а съ потолка висѣли на веревкѣ, связанные вмѣстѣ, нѣсколько ананасовъ. Изъ-за прилавка торчала голова турка въ фескѣ и сѣдыхъ усахъ.
При входѣ супруговъ Ивановыхъ въ сопровожденіи Нюренберга, голова турка изъ-за прилавка начала кланяться, при чемъ ко лбу прикладывалась ладонь руки.
Видя такую непривычную обстановку, Глафира Семеновна говорила:
— Николай, я, ей-ей, боюсь… Смотри, какъ на меня подозрительно всѣ смотрятъ.
— Да что, ты душенька! Гдѣ-же подозрительность-то! Напротивъ, я вижу самыя добродушныя лица, — отвѣчалъ мужъ.
Нюренбергъ суетился и предлагалъ супругамъ усѣсться на диванъ за одинъ изъ столиковъ.
— А то такъ можно на галлереѣ помѣститься. Здѣсь есть сзади этаго комната маленькаго галлерея, выходящаго на дворъ, а на дворѣ маленькаго садикъ и фонтанъ, — говорилъ онъ.
— Нѣтъ, ужъ лучше здѣсь сядемъ и будемъ въ самомъ центрѣ турецкаго ресторана, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Садись, Глаша, обратился онъ къ женѣ и сѣлъ.
Та все еще не рѣшалась занять мѣсто и спросила Нюренберга:
— Послушайте, Афанасій Иванввичъ, можетъ быть сюда дамы вовсе и не ходятъ?
— Турецкаго дамы — нѣтъ, не ходятъ. А каждаго американскаго леди, каждая англійскаго миссъ, котораго пріѣзжаютъ въ Стамбулъ, всегда бываютъ, — отвѣчалъ проводникъ и захлопалъ въ ладоши.
Изъ-за прилавка вылѣзъ усатый турокъ и, прикладывая ладонь къ фескѣ и къ груди и кланяясь, подошелъ къ супругамъ. Нюренбергъ заговорилъ съ нимъ по-турецки.
— Афанасій Иванычъ, вы карту кушаній у него потребуйте и по картѣ я выберу себѣ что-нибудь самое распротурецкое, — сказалъ проводнику Николай Ивановичъ.
— Карты здѣсь нѣтъ, а вотъ господинъ кабакджи (т. е. рестораторъ) предлагаетъ самаго лучшаго пилавъ изъ курицы и долмасъ изъ баранины.
— Для меня ничего, кромѣ бифштекса, заявила Глафира Семеновна. — Но пожалуйста скажите хозяину, чтобы не изъ лошадинаго мяса. Мы вдвое заплатимъ, а только чтобы была бычья говядина.
— Я уже спрашивалъ, мадамъ. Бифштексовъ у него поваръ не дѣлаетъ, а если вы желаете, то вамъ приготовятъ самаго лучшаго кусокъ филе на вертелѣ.
— Изъ бычьей говядины? переспросила Глафира Семеновна.
— Да, да. Изъ бычьяго говядина. А про лошадинаго мяса бросьте вы, мадамъ, и думать. Нѣтъ здѣсь такого говядина.
— Какъ-же въ Петербургѣ у насъ всѣ разсказываютъ, что мусульмане просто обожаютъ лошадиное мясо.
— Только не въ Константинополѣ. Вамъ, эфендимъ, пилавъ изъ курицы? обратился Нюренбергъ къ Николаю Ивановичу.
— Вали пилавъ! Пилавъ, такъ пилавъ. А нѣтъ-ли еще чего нибудь потуречистѣе, чтобы было самое распротурецкое?
— Долмасъ.
— А что это за долмасъ такой?
— Жаренаго рисъ и бараньяго мясо въ винограднаго листьяхъ.
— Такъ это развѣ турецкое блюдо? Мы его у братьевъ славянъ ѣдали. А ты выбери что-нибудь изъ турецкаго-то турецкое.
Нюренбергъ опять началъ съ кабакджи переговоры на турецкомъ языкѣ и наконецъ объявилъ, что есть гусиная печенка съ лукомъ и чеснокомъ.
— Ну, жарь гусиную печенку съ лукомъ и чеснокомъ.
— Баклажаны и маленькаго тыквы можно сдѣлать съ рисомъ и бараньимъ фаршемъ.
— Опять съ рисомъ? Да что это вамъ этотъ рисъ дался!
— Самаго любимаго турецкаго кушанья — рисъ.
— Николай! Да куда ты столько всякихъ разныхъ разностей заказываешь! Заказалъ два блюда — и довольно, останавливала мужа Глафира Семеновна.
