За этими кровавыми кулисами, как и за всякими:
— Мы, бедные артисты, зависим от всякой скотины! — как объяснял мне один знаменитый артист, когда я спрашивал, какой чёрт заставляет его вожжаться с купцами.
Как у нас с артистами, в Испании познакомиться с тореро считается за честь, а уж попьянствовать — за счастье.
Каждый поклонник, глядя на тореро, думает:
«Вот бы хорошо с ним выпить!»
И в Испании поклонники так же спаивают тореадоров, как у нас талантливых артистов.
— Я знаком с Мазантини! — это звучит также, как:
— Я знаком с Мазини.
Когда старший Бомбита был ранен в Мадриде, инфанта Изабелла присылала осведомляться об его здоровье.
Знакомства Мазантини ищут особенно. Он самый развитой и образованный из тореро. Говорит, кроме испанского языка, по-итальянски и по-французски.
Он вращается в обществе аристократических поклонников.
Маленькая деталь. Мазантини большой друг с Баттистини. Знаменитый баритон поёт тореадора в «Кармен», в костюме, который подарил ему Мазантини. Настоящий костюм, в котором «играл» настоящий тореро, с настоящим красным плащом, на котором остались настоящие следы настоящей крови настоящего быка.
Ничего более настоящего нельзя придумать!
Жизнь тореадора проходит на рогах у быка.
Каждый раз, «играя», он чувствует, как рог скользит у него около груди, около живота.
Наклоняясь, чтоб всадить шпагу по самую рукоятку, он чувствует рога около рёбер.
Момент отделяет его от вечности.
Момент, в который замирает цирк, — чтоб разразиться бешеными аплодисментами, если это было красиво.
Чтоб разразиться ураганом свиста, если поза, жест были «не скульптурны».
Как они не боятся?
Весь вопрос этой безумной смелости — вопрос азарта.
В день «играют» два, три, на больших torridas — четыре эспада.
Они убивают быков по очереди.
Но раз выйдя на арену, эспада уже с неё не сходит.
Он «играет» с чужими квадрильями.
Он дразнит чужих быков то как простой тореадор, то превращается в бандерильеро.
То дразнит быка плащом, то втыкает ему стрелы.
Но он всё время остаётся около быка. Всё время вертится перед рогами. Всё время рискует жизнью.
Если уйти с арены, если дать нервам отдых, — может охватить страх.
Бой быков начинается в четыре часа и кончается в шесть.
Эти два часа, без передышки и без перерыва, эспада играет жизнью.
Опасность должна сменяться опасностью, чтоб не было времени опомниться.
Опасность должна быть ежесекундная, чтоб поднять нервы, чтоб напрячь внимание до последней крайности, чтоб войти в бешеный азарт.
Бык, кинувшийся на Конхито, распорол ему ногу.
Вся квадрилья кинулась к упавшему эспада, но он вскочил, вырвался и кинулся к быку.
Тореадоры и бандерильеры бросились за ним, схватили его за руки, потащили с арены.
Но он вырывался, отпихивал, дрался.
Кровь хлестала у него из ноги.
Цирк сошёл с ума и орал:
— Ole!
При виде этого истекающего кровью человека, который рвётся сражаться.
И Конхито вырвался у квадрильи. Ему подали шпагу и плащ.
Он стал против быка. Но зашатался.
Бык наклонил голову, чтоб снова взять его на рога.
В ту же минуту «пунтильеро», на обязанности которого лежит доканчивать быка, подкрался к быку сзади и всадил кинжал в затылок.
Бык рухнул, как подкошенный.
Рухнул в ту же минуту и Конхито.
От потери крови он был без чувств.
Его унесли замертво с арены.
Рана оказалась глубиною в шесть сантиметров.
Кванита был более счастлив. Бык его только измял.
Он попал между широко разошедшимися рогами и закувыркался в воздухе.
Три раза взлетал он на воздух под могучими ударами разъярённого быка.
Пока не рухнул на землю.
Тореадоры плащами отвлекли быка.
Кванита вскочил и потребовал шпагу.
Весь костюм на нём был разодран.
Двое тореадоров уцепились за него.
Публика вопила:
— Не надо! Не надо!
Кванита с перекосившимся не то от страданья, не то от бешенства лицом отбивался от тореадоров.
Вырвался, схватил шпагу и кинулся к быку.
Это была одна из самых бешеных атак, какую я видел.
Он забыл всякую осторожность и кинулся так, чтоб весь цирк закричал от ужаса.
В ту минуту, как наклонился, всаживая шпагу, снова между рогами быка, — казалось, что он снова на рогах.
Но удар был великолепен. Пробил сердце.
Бык упал сразу мёртвый. И на него же без чувств повалился Кванита.
Цирк ревел, опьянённый такой храбростью, таким мужеством, такой красотой безумно дерзкого жеста.
В такие минуты и создаётся слава, настоящая слава, — слава «великого» тореадора.
Но вот однажды, в один скверный день, тореадор, в самую минуту «борьбы своей кровавой», вдруг вспоминает, что у него есть живот.
Странно! До сих пор он никогда об этом не думал. Но в эту минуту ему вдруг почему-то вспомнилось!
— А вдруг в живот!
И с этой именно минуты карьера тореадора кончена.
Тореадор «начинает портиться с живота».
Он начинает бояться за свой живот. Он начинает прятать живот от рогов быка. Он начинает слегка сгибаться.
И конец пластике.
Если вы хотите видеть удар, полный невероятной красоты, грации, — удар, которого, говорят знатоки, не повторится, быть может, столетие, — бросайте все свои дела и летите, летите в Испанию.
Стальная фигура «самого» Мазантини чуть-чуть погнулась.
Чуть-чуть, еле-еле.
Но крошечное уклонение есть.
И, расходясь с боя, испанцы хитро подмигивают:
— А живот-то стал прятать!
Он уже ездил на гастроли в Мексику. Плохой знак!
Это то же, что знаменитая французская артистка.
Поехала на гастроли за границу. Значит, — начала стариться для Парижа.
Грубая мексиканская публика не так требовательна, как утончённая испанская.
Бык убит. Что и требовалось доказать.
Она не требует такой строгости и красоты линий.
Почему именно за живот просыпается у тореадоров такая нежная боязнь?
Они боятся за живот, как мыслитель боялся бы за голову.
Это источник их главных наслаждений.
Хорошо пить, хорошо есть — два главных наслаждение такого мясника.
От кутежей, от обедов и ужинов с поклонниками у них растёт в объёме живот.
И любители боя быков с грустью замечают про тореро:
— Увеличивается живот. Конец пластике. Скоро начнёт бояться.
Сначала лёгкий, — изгиб стана, при пропуске мимо быка, — делается всё заметнее, всё сильнее.
Эспада начинает «кланяться» быку.
— Живот! Живот! — с хохотом и свистом орёт весь цирк.
И бедный эспада в один прекрасный день, «поклонившись» последнему быку в своей жизни, приходит домой, отрезает свою косичку и дарит её матери, жене или любовнице.
Это значит
— Кончил карьеру.
Больше он не тореадор.
Мать, жена или любовница относят эту косичку к статуе Мадонны, которую они умоляли в страшные «от четырёх до шести» спасти и внушить мысль бросить опасное ремесло.
— Ты услышала наши молитвы!
И косичка вешается около статуи Святейшей Сеньоры Наших Надежд.
Меня страшно интересовали кровавые кулисы цирка.
Эти покрытые кровью кулисы так похожи на все кулисы всего мира, покрытые только пылью и только грязью.
С уходом Гверрерито, и если умрут Антонио Монтес и старший Бомбита, — в Испании остаётся четыре великих эспада: Мазантини, Бомбита-Чико, Конхито и Кванита.
Это четыре совершенно различных таланта.
От манеры убивать до манеры кланяться, — у каждого масса особенностей, своих собственных, только ему принадлежащих.
Мазантини — эспада-классик.
Он Геннадий Несчастливцев, — когда «артист был горд».
Эспада после блестящего удара без шляпы обходит гремящую аплодисментами арену.
Ему кидают шляпы, палки, сигары.
Шляпы и палки он кидает очень ловким и полным красоты жестом назад, сигары величественно передаёт идущему за ним простому тореадору.
Прежде увлечённые зрители кидали драгоценные булавки из галстуков, золотые портсигары, часы.
Со времени денежного кризиса летят одни сигары. И то недорогих сортов.
Эспада отвечает на овации, поднимая к толпе обе руки.
И в этом жесте сказывается весь эспада.
Мазантини делает этот жест со спокойной и снисходительной улыбкой, словно хочет сказать:
— Ну, вот я! Вот! Чего вы ещё хотите!
Мальчишка Бомбита, — этот Кин среди эспада, — рад и счастлив.
Он протягивает обе руки обожающей его толпе, словно своим друзьям, хохочет во всю свою весёлую рожу, скалит зубы, кивает головой.
Словно хочет крикнуть:
— Правда, отлично? Я, чёрт побери, сам доволен своей работой!
Это весёлый, молодой талант.
Кванита — карьерист. Один из тех новых артистов, которые околачивают пороги редакций, ценят, любят и умеют увеличивать свой успех.
