Я сейчас подумал, что все собравшиеся в тот год в нашем доме - и Феликс Светов, и Зоя Крахмальникова (они потом будут арестованы), и Борис Заходер, и Сильва, и Леня, который вскоре умрет, - чем-то напоминали этих, не видящих земли, журавлей. В безвременье, как в тяжелой мгле, каждый выбирал и выбрал свою дорогу.
Сейчас-то видней какую... Но тогда...
Я даже стишки накропал, они были посвящены Сильве и начинались так: "Ты услышь, как плачут журавли, заблудившись на краю земли, не видать на небе им ни зги, а порывы ветра так резки. И кричат, лишь эхо по горам: люди, помогите журавлям!.. Вы же понимающие, вы, тоже тосковали без травы... И ломали крылья пополам, чтоб прийти к своим родным полям..."
Люди, скорей всего это были военные люди, время от времени пуляли в журавлей осветите-льными ракетами: своим бессмысленным кружением те мешали работе пограничных радаров. А мы прислушивались, задирая к слепому небу головы, и потихоньку, каждый про себя, страдали.
Не знаю, замечал ли кто-нибудь, что на крайнем юге, как и на Крайнем Севере, витают осколки всяких неприкаянных судеб, обычно это нестандартные, одаренные личности. Так, в ресторане "Южном" по вечерам занимал публику игрой на скрипке немолодой музыкант Додик, и мы ходили его слушать.
Где-то у Бориса Балтера описано, как Додик взял смычок... положив на гриф огромные грустные глаза... Это настолько точно, что могу лишь повторить. Еще говорили, что у него совсем молодая жена.
Однажды Сильва попросила проводить ее в ресторан: одиноких женщин туда не пускали. Мы взяли бутылку массандровского портвейна и просидели вечер, слушая цыганские и еврейские мелодии. Сильва не проронила ни слова. А поразила меня тем, что по возвращении принесла деньги за вино. "Это был мой вечер, - сказала она. - И я тебе благодарна".
Додик, как я узнал через несколько лет, умер, и его тело отвезли в Ужгород. Собрался весь город, это были не почитатели музыки, а благодарные футбольные болельщики, которые, оказыва-ется, помнили Додика, игравшего за команду мастеров.
Но я о Сильве. Мы не случайно оказались на том снимке рядом с ней - я и Темин. Мой удачливый соперник. Думаю, что Сильва выбрала его тогда из жалости. Она вообще была сердобольным человеком, неравнодушным к чужому горю. Сама перестрадала в жизни: в какие-то сталинские времена ее родители (отец - писатель из Риги) были репрессированы, и детство прошло в Сибири. Родители, кажется, там и сгинули. Она же подростком приехала в Ленинград, поступила в лесохимический, другие институты при ее биографии не светили ей. Но на третьем курсе ее прямо на занятиях арестовали, судили за "побег" и в вагоне с уголовниками отправили обратно в ссылку, в Сибирь.
Ну а что это была за дорога (проделанная вторично) и что за ссьшка, она не распространя-лась, только упомянула, как ей, голодной, конвоиры бросали хлебушек в зарешеченное окошко и как в таежном поселении, состоящем из одичавших зеков-мужчин, она и еще одна, тоже семнад-цатилетняя девчонка, выкручивались, занимаясь фотографией, чтобы не сдохнуть с голода.
Все остальное, что пришлось там пережить, никогда не упоминалось. Может, в книжке, которую она потом написала... Но сейчас рассказ не об этом.
После Ялты наша Сильвупле, как ее прозвал любитель поиграть в дразнилки Борис Заходер (я у него проходил как Переката-Толя), писала мне из Питера, где была у нее крошечная квартирка на Невском, изолированное, отъединенное от мира гнездо, - единственное местечко, где она спасалась от другого, чужого для нее мира. Работа (отрабатывание) была не в счет.
Хотя однажды и там она выкинула номер: взяла да записалась в туристическую заграничную поездку, и не куда-нибудь, в Африку...
Наверное, это и сейчас бы недешево стоило, а тогда и подумать страшно: тысячи полторы-две, годовая ее зарплата.
Администрация, не терпящая чужого благополучия, задергала ее, и все с одним вопросом: где она собиралась взять деньги... Пытали бесконечными вызовами в кабинеты, и, доведенная до истерики, девочка созналась, что денег у нее никаких, конечно, нет, она просто решила пошу-тить...
В Питере однажды ее навестил Анатолий Кузнецов, которому я дал адрес Сильвы. В отличие от меня, он побывал в ее "гнезде", проговорил с Сильвой всю ночь и был без ума от такого знако-мства. Они долго переписывались.
А примерно через год она приехала в Москву. Позвонила, сказала, что навсегда уезжает и хотела бы со мной проститься.
Мы встретились в шашлычной у площади Пушкина, которой нынче нет, там скамейки и фо-нтаны. Сильва сказала, что вышла замуж за племянника президента Израиля и навсегда покидает Россию.
- По-настоящему? Замуж?
- Мы расписались, - ответила она, послав мне долгий взгляд.
Но я и без того понимал, что это фиктивный брак. Уехать в ту пору из России по-другому было невозможно. А напротив нас сидели два жлоба, сытые, крепкие, приникающие к каждому нашему слову, хотя вроде бы пришли сюда закусить. Когда мы поднялись и пошли к выходу, они бросились вслед за нами.
- За тобой... следят? - спросил я, оглянувшись.
- Да, - отвечала простодушно. - Так и ходят... Да черт с ними! Что они могут еще узнать? - И грустно улыбнулась.
В ГУМе, мы проходили мимо, я зашел в отдел сувениров и купил палехскую кругленькую коробочку, на донышке, выкрашенном в красно-золотистый цвет, нацарапал: "Помни Россию, журавлей и меня".
Один из жлобов заглядывал мне через плечо и громко чмокал губами, видимо чтение давалось ему с трудом.
А в Лондоне, спасибо профессору, мы встретились.
Сильва изменилась, но не настолько, чтобы не узнать: погрузнела, волосы не были уж такими золотистыми, потемнели. Она познакомила меня с мужем, теперь настоящим: бородатым, крупным и, по-видимому, добродушным.
Показала и свой дом: крошечная квартирка на двух уровнях, но зато со своим, таким же кро-шечным огородиком, даже угостила с грядки морковкой, и все это в очень зеленом и престижном уголке Лондона.
Здесь, по ее словам, осенью ходят даже за грибами.
Сильва же и поведала мне о последних днях Анатолия Кузнецова. Он, когда бежал от Москвы, дал знать в Израиль, что хочет ее видеть. Подразумевалось, что готов начать с ней новую жизнь. Но Сильва в ту пору уже вышла по-настоящему замуж, и это сообщение его здорово расстроило. Он даже бросил ей писать. Но когда она переехала в Англию, они встречались, уже как друзья, и с ним, а потом и с его новой женой-англичанкой, очень странной женщиной.
Сильва не стала объяснять, что в ней было такого странного, но сказала: "Я ее не приняла". Имея в виду не дом, а свою душу.
Толя же стал крепко зашибать, он метался и никак не мог найти себя. Вскоре попал в боль-ничку с сердцем...
Сильва так и называла ее по-зековски: "больничка".
Друзей у него тут не было, и Сильва одна из немногих его навещала. Вышел после болезни каким-то обновленным, строил творческие планы и даже на радостях тяпнул, хотя Сильва пыта-лась удержать. Нельзя ему было. "Я его предупреждала, что нельзя, да он не слушал... А ночью позвонила "та женщина" и передала, что Толя умер.
- Вас, конечно, возили на могилу Маркса? - спросила вдруг Сильва. Толя там, неподалеку...
Вертелся у меня на языке один вопросик, да все никак не решался задать. А может, боялся ответа.
Не сразу, но спросил:
- А что, он правда признался публично... Ну, что работал на КГБ?
- Не помню, - отвечала она. И после некоторого раздумья: - Что ж теперь, когда ушел... Он перестрадал свое. Приедешь в другой раз, сходим навестим. Тем более что "та женщина" к нему не ходит.
Расставаясь, Сильва предложила мне запрещенные книжки, на выбор, у меня глаза разбе-жались, столько заманчивых, знакомых на слух изданий здесь было. Я листал их, даже гладил... Но, поколебавшись, со вздохом отказался. Меня уже предупредили, что будут шмонать.
Так и вышло. На границе у меня да еще у писателя Славы Кондратьева, который захватил какой-то эротический журнал, обшарили чемоданы, а потом завели в закуток и вывернули карманы. Попросили даже снять ботинки. Были твердо уверены, что мы что-нибудь везем.
Молоденький суетливый лейтенантик пыхтел, сопел, звонил начальству и, получив очередной втык, опять ворошил наши тряпки.
Нервы мои были на исходе. Я что-то сгоряча успел выкрикнуть, но подскочила Люба Горина, перехватила меня и увела в дальний конец зала, утешала, говорила, что надо перетерпеть, перемочь... По-другому у нас не бывает... Добавляя со вздохом: "Это пройдет... Пройдет... А Англия останется".
Англия и правда осталась.
Но пройдет ли это?
В группе был Игорь Минутко, мой коллега. Бродя по Лондону, по центру, я однажды натк-нулся на него: он стоял на тротуаре и вытирал слезы. Я не стал тогда к нему подходить, а спросил потом, в автобусе, когда ехали из Шереметьева и меня еще лихорадило от пережитого, от ощуще-ния чужих потных рук, лапающих меня. Я подсел к нему и негромко спросил:
- Игорек, я видел, что ты... плакал... Или мне показалось?
