Валерий Алексеев - Паровоз из Гонконга

И, сияя всем своим изукрашенным зеленкою личиком, ни с того, ни с сего прибавила:

- А я, когда вырасту, тоже буду иностранкой.

Женечка Букреева даже не взглянула на Настю, как будто это прострекотал сверчок.

- "Эльдорадо", триста пятнадцать, - повторила она.

И, сделав знак своему катальщику, Женечка величественно удалилась. При этом она рассеянно, как в театре, поглядывала по сторонам - в точности, как мадам советница, даже еще более свысока. Ну, еще бы, благотворительница, глядя ей в спину, подумал Андрей, добровольная разносчица фирменных каталогов по приютам золотушных детей... был он сознательно несправедлив к Кареглазке, нарочно старался измыслить что-нибудь едкое, уничижительное - чтобы прогнать от себя радостную догадку, что Кареглазка заманивает его в какую-то долгосрочную и, несомненно, остросюжетную игру: сегодня, сейчас, когда так плохо с семьей, упиваться этим открытием было бы нечестно. И была еще одна, гаденькая мыслишка: "Теперь-то уж, наверное, все обойдется, Женечка нас защитит..."

Едва только дочка советника скрылась в проходе между стеллажами невесть откуда выскочила мама Люда.

- Ты почему улыбаешься? Что она тебе сказала?

- Сказала, что все это пустяки, - ответил Андрей. - И ничего я не улыбаюсь.

Мама Люда открыла рот и произнесла: "А..." Подумала, поглядела вслед Женечки Букреевой, и на лице ее проступило горькое разочарование.

- Молодая еще... - кивая своим словам, проговорила она. - Все для нее пустяки, горя еще не видела.

Настя тянула маму Люду на второй этаж, где, по ее предположениям, должны были продаваться игрушки, даже в такой печальный день она пыталась что-то, говоря по-щербатовски, _вызвягать_.

- Вот останусь здесь и умру! - плаксиво говорила она.

- Я тебе умру! - отвечала ей мама Люда. - Только попробуй!

Расплатились, вышли на улицу. День уже разгулялся, в тени под цветущими деревьями было душно и влажно, пахло разопрелыми банными вениками. Здесь и решили ждать отца. Подняв прозрачный пластиковый мешок, Андрей разглядывал содержимое. Мама Люда купила бутылку черного ямайского рома и банку каких-то орешков.

- О, "Красное сердце"! - услышал он за спиной знакомый скрипучий голос и чуть не выронил пакет. - Убойная жидкость - именно то, что нужно сейчас вашему папеньке.

Ну, разумеется, это был Ростислав Ильич - розовокудрый, лучезарно улыбающийся, совсем не похожий на того вершителя судеб, члена тайного совета, которого они видели полтора часа назад.

Мама Люда побледнела.

- А Ваня где? - еле слышно спросила она. - Что с Ваней?

- Да что с ним может быть? - весело отозвался Ростик. - Получил свою дозу и отправился в гостиницу. Вот - прислал меня предупредить, чтоб не ждали.

Наступила тишина, Настя тоже перестала хныкать.

- Ну, и что там у вас было? - спросила, помолчав, мама Люда.

- Ничего особенного, - сказал Ростик. - Обсуждался вопрос о нарушении режима. Неразборчивые контакты, самоизоляция от коллектива... вот, пожалуй, и все. Надо отдать справедливость: держался ваш папочка мужественно. "Ни стона из его груди, лишь бич свистел играя..." Григорий Николаевич побушевал для порядку, я тоже произнес пару-тройку нелицеприятных слов... Так надо, дорогие друзья. Есть такое великое слово: "Надо"!

Андрей смотрел на него исподлобья: нет, все-таки Ростик чувствовал себя виноватым, он и пришел сюда заглаживать вину, и веселость его была неестественной.

- О чем я там говорил? Пожалуйста, секретов из этого не делаю. "В то время как мы на передних рубежах защищаем честь и достоинство советского человека..." Ну, и так далее. Это, знаете ли, как бесплодная женщина выступает с высокой трибуны: "В то время, как мы, бабы, в муках рожаем детей..." Кто на самом деле рожает детей - тот не кричит об этом с трибуны. Запомни, - Ростик вновь обратился к Андрею, - кто говорит, стуча себя в грудь: "Мы - честные труженики..." - не верь тому человеку.

Мама Люда слушала, страдальчески напрягшись, как будто он говорил на иностранном языке.

- А что Владимир Андреич! - спросила она. - Вот уж кто, наверное, душеньку отвел!..

- Напрасно вы о нем так плохо думаете, - укоризненно сказал Ростик Володя взял всю вину на себя: не проследил, не остерег, не подключил Теперь он будет вашим куратором.

- Ну, и чем же все кончилось? - допытывалась Людмила.

- Кончилось? - юмористически переспросил Ростик. - Ну, если это так важно, то кончилось тем, что т-щ Букреев супруга вашего матом покрыть изволил... в знак прощения, согласно старинному народному обряду. Теперь на собраниях вволюшку посклоняют: "Феномен Тюриных, случай с Тюриными, тюринщина как таковая..." Новичкам вас будут показывать: "Вот, мол, и есть те самые Тюрины". И так года два... пока не забудется.

Должно быть, на лице Андрея отразилось смятение, потому что Ростислав Ильич, мельком взглянув на него, резко себя оборвал.

- Ну-с, друзья мои, прошу прощения, вам домой, а я загляну в сей храм разврата. Жена кольцо с опальчиком заказала, а лучше не одно: на каждый пальчик - свой опальчик. Как славно, что наши женщины не ходят босиком...

- Погодите, Ростислав Ильич! - взмолилась Людмила. - Что-то я вас так и не поняла. На чем все-таки порешили?

- Да ни на чем! - с досадой ответил Ростик. - Что вы, ей-богу... Это ж острастка, театр. Ну, сделали строгое предупреждение, через два года заведутся другие грешки. Желательно, конечно, совершить какой-нибудь подвиг... Советую Ивану спасти утопающего. Роль утопающего могу сыграть я, оплата по договоренности - долларами, разумеется.

- Не понимаю... - пробормотала Людмила. - Так нас... не выселяют в двадцать четыре часа?

- Мама, уймись! - сказал Андрей. - Ну, пожалуйста! А Ростислав Ильич засмеялся.

- В двадцать четыре? Это что же, спецсамолет для вас запрашивать? Ну, уж дудки. Высылка, дети мои, - это слишком большая честь и большая роскошь, вы этого не заслужили. Но впредь оказываться в неположенном месте с неположенными людьми - не советую. Соблюдайте достоинство советского человека.

- Да что вы! - истово воскликнула Людмила. - Да мы... Да я... Да никогда больше!

Ростислав Ильич посмотрел на нее с печальной улыбкой.

- О господи! - проговорил он.

И, повернувшись на высоких каблуках, пошел прочь - маленький кучерявый несчастный альбинос.

Мама Люда долго глядела ему вслед.

-Ну, Аниканова! -сказала она, сжав кулачки. - Ну, Валентина! Психопатка проклятая...

- Пошли, мама, будет тебе, - сказал Андрей и потянул ее за рукав. - Я ж говорил? Говорил. А ты меня не слушала. Хорошо, что все уладилось.

Но ничего не уладилось: расплата была еще впереди. Поднявшись на третий этаж "Эльдорадо", Тюрины увидели дверь своего номера распахнутой. Иван Петрович лежал на постели, странно подвернув руку.

Ну вот, пожалуйста, спит, как младенец, - нарочито бодрым голосом проговорил Андрей, стоя на пороге предбанника, однако ноги у него, как тогда в самолете, сразу ослабли, и пятки защекотало пустотой раскрывающейся под ним бездны.

- Ванюшка! - вскрикнула мама Люда и, бросившись к постели, схватила мужа за плечи.

Отец не двигался.

- Это папа так играет, - уверенно сказала Настасья. - Лежит, а потом -ам!..

Уткнувшись лицом в обслюнявленное покрывало, отец что-то невнятно пробормотал, рот у него был скошен, открывался желтый полустертый клычок, глаз тоже скошен и тускл, как алюминиевый.

- Ты что, выпил? - наклонившись к его лицу, спросила мама Люда.

Но Иван Петрович был трезв. Когда жена и сын с большим трудом перевернули его на спину, увидели искаженное темно-багровое лицо с полузакрытым левым глазом: рот приоткрыт, язык едва шевелится, как будто распухший...

- Ванюшка! - закричала мама Люда.

- Ну, что ты шумишь? - одернул ее Андрей, сам смертельно напуганный.

- Перенервничал человек, спокойствие нужно и тишина.

А кто-то другой, живущий у него в груди, вдруг громко и трезво сказал: "Ну, вот и решилось. Вот и решилось".

23

Ровно через пять дней, в субботу, Андрей сидел на складном брезентовом стульчике в малом холле квартиры Матвеева и сосредоточенно ощупывал свою голову. Странно было делать это, запуская большие пальцы под надбровные дуги: такой маленький костяной шар, обтянутый мохнатой кожей, - и это все, это - весь ты, остальное лишь фурнитура. Вчерашние горести, сегодняшние хлопоты, завтрашние заботы, все, что известно о тебе лишь тебе, от Эндрю Флейма в черной беретке до ослепительной бандитки в кожаном комбинезоне, от огненно-красной палатки на луговине у Ченцов до пряничного терема спящей вечным сном Кареглазки... вообще все, что тебе известно, включая историю Вселенной от Большого Взрыва до наших дней и географию, экономическую и физическую, Союза и Офира и тех дивных островов, на которых ты никогда не побываешь, - все это заключено в бугристом костяном шарике. Иногда в его темной глубине начинает светать -и ты видишь что-то очень простое, настолько простое, что становится страшно...