Наконец, дошел до потрясающего места:
И полез под кровать я, как насекомое,
Абсолютно провел там два часа.
Входить хозяин, a в руке у него дву… ствол…
Туберкуленко повел бровями и погрозил украдкой Магарычеву пальцем: тот смешливо дернул уголком рта и сделал серьезное лицо.
— Не буду больше читать, — сказал Панасюк, вставая с побледневшим лицом и прыгающей нижней челюстью. — Что же это такое? Издевательство это над человеком?! Инквизиция?!
Все были искренно возмущены Туберкуленкой и Магарычевым.
— Свиньи! Не хотите слушать — уходите!
— Господа, — вертелся сконфуженный Туберкуленко. — Да ведь я же ничего и не сказал. Только когда он дошел до хозяина с двустволкой…
— Ну?!
— Я и вспомнил, что он уже два раза доходил до этого места. И дальше ни на шаг?!
— Ну?!
— Так вот я и испугался, чтобы и в третий раз кто нибудь не перебил его на «хозяине с двустволкой».
VII
Почти полчаса пришлось умолять Панасюка снова начать свою захватывающую повесть о том, как он женился. Клялись все, били себя в грудь, гарантировали Панасюку полное спокойствие и тщательное наблюдение за неспокойным элементом.
И снова загудел глухой измученный голос Панасюка:
Как я женился
Я, не будучи поэтом,
Расскажу, что прошлым летом…
Все слушатели скроили зверские лица и свирепо поглядывали друг на друга, показывая всем своим видом, что готовы задушить всякого, который осмелился бы хоть вздохом помешать Панасюку.
По мере приближения к знаменитому месту с залезанием под кровать, лица всех делались напряженнее и напряженнее, глаза сверлили друг друга с самым тревожным видом, некоторых охватила даже страшная нервная дрожь… А когда бледный Панасюк бросил в толпу свистящим тоном свое потрясающее: «…Входить хозяин, a в руке у него двустволка»… — грянул такой взрыв неожиданного хохота, что дымный воздух заколебался, как студень, a одна электрическая лампочка мигнула, смертельно испуганная, и погасла. Панасюк вскочил и рванулся к дверям…
Десятки рук протянулись к нему; удержали; вернули; стояли все на коленях и униженно ползая во прахе, молили Панасюка начать свою поэму еще один раз: «самый последний разок; больше не будем даже и просить»…
— Господа! — кричал Передрягин. — Дети мы, что ли, или идиоты какие нибудь? Неужели мы на десять минут не можем быть серьезными? Ведь это даже смешно. Как дикари какие-то!! Все мы смертельно хотим дослушать эту удивительную историю — и что же? Дальше 12-й строки не можем двинуться.
— Если бы ему перевалить только через хозяина с двустволкой, — соболезнующе сказал кто-то, — дальше бы уже пошло как по маслу.
VIII.
Долго уговаривали Панасюка; долго ломался Панасюк. Наконец, начал с торжественной клятвой, что «это в самый, самый последний раз»:
Как я женился
Я, не будучи поэтом,
Расскажу…
Каменные лица были у слушателей; мертвым покоем веяло от них.
…Вижу комнату я незнакомую,
Вдруг — издали шаги и голоса!
И полез под кровать я, как насекомое…
Сжатые губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели их решили лопнуть, но выдержать то страшное давление, то ужасное желание, которое распирало каждого.
Это были не люди, — это были мраморные статуи!
— …Входит хозяин… a в руке у него… дву стволка…
Статуи заколебались, часть их обрушилась на пол катаясь в судорогах леденящего кровь смеха, часть бросилась к Панасюку, но он оттолкнул протянутые руки и, замкнувшись сам в себя, закусив губу, молча вышел.
* * *
Эта история на другой день разнеслась по всему городу.
И с тех пор никому, никогда и нигде бедный Панасюк не мог рассказать «историю о том, как он женился» — дальше знаменитой фразы:
…Входить хозяин, a в руке у него двуствол… ха, ха!
Ха-ха-ха-ха-ха!
Один человек решил жениться.
Мать.
— Я женюсь, — сказал он матери. Подумав немного, мать заплакала. Потом утерла слезы. Сказала:
— Деньгами много?
— Не знаю.
— Ну, хоть так, тряпками-то — есть что-нибудь? Серебро тоже понадобится, посуда. А то потом хватишься — ни ложечки, ни салфеточки, ни тарелочки… Все покупать нужно. А купчишки теперь так дерут, что приступу ни к чему нет. Обстановку в гостиной, я думаю, переменить нужно, эта пообтрепалась так, что принять приличного человека стыдно. Перины есть? Пуховые? Не спрашивал?
И не спросила мать:
— А любит тебя твоя будущая жена?
Любовница.
— Я женюсь, — сказал он любовнице.
Любовница побледнела.
— А как же я?
— Ты постарайся меня забыть.
— Я отравлюсь.
— Если ты меня хоть немножко любишь — ты не сделаешь этого.
— Я? Тебя? Люблю? Ну, знаешь ли, милый!.. Кстати ко мне сегодня Сергей Иваныч три раза по телефону звонил. Думаю весной поехать с ним на Кавказ.
Помолчав, спросила:
— Что ж она… богатая?
— Кажется.
И с облегченным сердцем подумала:
— Ну, значить, он меня оставляет из-за денег. Кажется, что это не так обидно.
И не спросила любовница:
— А любит тебя твоя будущая жена?
Горничная.
— Я женюсь, — сказал он горничной.
— А как же я? Меня-то вы оставите? Или искать другое место?
— Почему же? Вы останетесь.
— Только имейте в виду, барин, что ежели вас двое, то жалованье тоже другое. Во-первых, около женщины больше работы, a потом и мелкой стирки прибавится, то да се. Не иначе, пять рублей прибавить нужно.
Даже в голову не пришло горничной задать своему барину простой человеческий вопрос:
— А любит вас ваша будущая жена?
Прохожий.
У прохожего было такое веселое полупьяное располагающее к себе лицо, что собиравшийся жениться человек улыбнулся прохожему и сказал:
— А я, знаете, женюсь.
— И дурак.
Растерялся собиравшийся жениться:
— То есть?
— Да уж будьте покойны.
И, нырнув в толпу, не догадался спросить этот прохожий…
— А любит вас ваша будущая жена?
Друг.
— Я женюсь, — сказал он своему другу.
— Вот тебе раз!
После некоторого молчания, сказал друг:
— А как же я? Значит нашей дружбе крышка?
— Почему же? Мы, по прежнему, останемся друзьями.
И только тут задал друг вопрос, который не задавал никто:
— А любит тебя твоя будущая жена?
Взор человека, собиравшегося жениться, слегка затуманился.
— Не знаю. Думаю, что не особенно…
Друг, что-то соображая, пожевал губами.
— Красивая?
— Очень.
— М-да… Н-да… Тогда конечно… В общем, я думаю: отчего бы тебе и не жениться?
— Я и женюсь.
— Женись, женись.
* * *
Холодно и неуютно живется нам на белом свете. Как тараканам за темным выступом остывшей печи.
I
Когда на Макса Двуутробникова нападал прилив откровенности, он простодушно признавался:
— Я не какой-нибудь там особенный человек… О нет! Во мне нет ничего этакого… небесного. Я самый земной человек.
— В каком смысле — земной?
— Я? Реалист-практик. Трезвая голова. Ничего небесного. Только земное и земное. Но психолог. Но душу человеческую я понимаю.
Однажды, сидя в будуаре Евдокии Сергеевны и глядя на её распухшие от слёз глаза, Макс пожал плечами и сказал:
— Плакали? От меня ничего не скроется… Я психолог. Не нужно плакать. От этого нет ни выгоды, ни удовольствия.
— Вам бы только всё выгода и удовольствие, — покачала головой Евдокия Сергеевна, заправляя под наколку прядь полуседых волос.
— Обязательно. Вся жизнь соткана из этого. Конечно, я не какой-нибудь там небесный человек. Я земной.
— Да? А я вот вдвое старше вас, а не могу разобраться в жизни.
Она призадумалась и вдруг решительно повернула заплаканное лицо к Максу.
— Скажите, Мастаков — пара для моей Лиды или не пара?
— Мастаков-то? Конечно, не пара.
— Ну вот: то же самое и я ей говорю. А она и слышать не хочет. Влюблена до невероятности. Я уж, знаете, — грешный человек — пробовала и наговаривать на него, и отрицательные стороны его выставлять — и ухом не ведёт.
— Ну знаете… Это смотря какие стороны выставить… Вы что ей говорили?
— Да уж будьте покойны — не хорошее говорила: что он и картёжник, и мот, и женщины за ним бегают, и сам он-де к женскому полу неравнодушен… Так расписала, что другая бы и смотреть не стала.
