нечистую алхимию, которая питала «Последний фронт».
Есть только несколько завершенных предложений и всего один внятный абзац, написанный от руки, который начинается так:
«В осаждающих меня ночных кошмарах она входит в темный бесконечный коридор, и, сколько бы раз я ни окликала ее по имени, она никогда не оборачивается. Ее платье оставляет на ковре мокрые полосы. Бледные руки в крови исполосованы шрамами. Я знаю, что она убила медведя. Знаю, что сбежала из леса. Сейчас она движется с той же спокойной настойчивостью, отвергая прошлое, как перевернутый Орфей, — словно если она не будет оглядываться назад, то перестанет существовать и ее прошлое. Она забывает, что я здесь в ловушке и не могу пошевелиться, не могу заставить ее увидеть меня. Она совершенно обо мне забывает».
Я не знаю, как объяснить, что происходит со мною дальше. Как будто история уже томилась в моем сердце, лишь выжидая, когда ее расскажут, а голос Афины стал заклинанием, выпустившим ее наружу. Внезапно та писательская блокировка исчезает, и врата моего воображения широко распахиваются.
Я вдруг вижу форму всей истории целиком: вступительную часть, глубинные темы, ее шокирующий, но неизбежный финал. Наша главная героиня — босоногая девчушка, юная ведьма, преследующая свою бессмертную мать сквозь вечность, с раскрытием ее секретов лишь для того, чтобы вызвать еще больше вопросов о себе и о том, откуда она взялась. Вместе с тем это и весьма тонкое исследование моих собственных чувств к своей матери: как она внезапно и резко изменилась со смертью моего отца; как предприимчивая молодая девушка, которой она была когда-то и которая, возможно, не так уж сильно отличалась от меня, оказалась полностью запертой. Речь идет о желании узнать, кем были твои родители. И насколько ты нуждаешься во всем том, чего от них недополучаешь. И как это длится сквозь жизнь.
Когда ты в процессе, создание черновиков трудоемким совершенно не кажется. Это больше похоже на вспоминание, на изложение в письменном виде чего-то, что все это время было заперто внутри тебя. История изливается абзац за абзацем, пока я не поднимаю глаза и не вижу, что уже почти рассвело, а я в совершенно безумном темпе написала почти десять тысяч слов.
Призрак Афины меня хоть бы раз потеребил. Наконец-то я добралась до проекта, к которому не может придраться даже она.
Я делаю наброски по остальной части и составляю для себя график работы. По две тысячи слов в день плюс время на доработку и правки — получается, я смогу все закончить менее чем за месяц. Ну а прежде чем свалиться в сон, сверху над текстом я набираю заголовок:
«МАТЬ-ВЕДЬМА».
Никто в здравом уме такое кражей не назовет. Вот что самое хреновое во всем этом фиаско. «Мать-ведьма» — изначально мое творение. Все, что внесла Афина, — это пара предложений, ну и, возможно, какие-нибудь скрытые образы. Она была катализатором, не более. Кто знает, откуда она взяла остальную часть той истории? Я, само собой, этого не делала — и, держу пари, это в любом случае никак не походило на то, что я в конечном итоге опубликовала.
И все же именно эта история меня несказанно удручает.
Дайте-ка я вам вначале расскажу, как Афина однажды кое-что украла у меня.
Мы с ней сошлись в начале нашего первого курса. Нас обеих поселили на одном этаже в общежитии, так что в первые недели это место, естественно, по умолчанию стало кругом нашего общения. Мы вместе ели, вместе ходили по магазинам за всякой всячиной для общежитских нужд, ездили на йельской маршрутке в «Трейдер Джо» за тминным сыром и маслом для печений, тусовались допоздна в рекреации, а пятничными вечерами бродили по центру Нью-Хейвена в мини-юбках и облегающих топах, высматривая ястребиным взором шум и огни, означающие вечеринку, в надежде, что кто-нибудь знаком с кем-нибудь, кто нас туда впустит.
Запали же мы с Афиной друг на дружку прочно и сразу из-за нашей общей любви к одной и той же книге — «Идиотке» Элиф Батуман [59]. «Это идеальная история о кампусе, — сказала как-то Афина, четко сформулировав все чувства, которые я когда-либо испытывала по поводу этого романа. — Здесь предельно точно описана та пропасть между желанием, чтобы тебя узнали, и ужасом от того, что тебя могут распознать, когда ты еще сам вовсе не уверен, кто ты такой. И речь не только о трудностях перевода с русского на английский, но и о переводе несформировавшейся идентичности. Я эту книгу обожаю». Мы вместе ходили на открытые вечера в кафе при книжных магазинах и на квартирники, которые устраивали сокурсники с литературного отделения. В общем, за август-сентябрь я прониклась ощущением гордости за то, что связана узами дружбы с этой нереально крутой юной богиней.
В первые выходные октября я отправилась на свиданку с симпатичным второкурсником по имени Эндрю. Заприметила я его еще на лекциях по всемирной истории, но никак не решалась с ним заговорить, пока мы не пересеклись на одной факультетской вечеринке, где оба были настолько «хороши», что просто искали тело для подпорки. Мы не успели обменяться и парой фраз, как уже присосались в поцелуе. Не могу вспомнить, как там все происходило, но кому какое дело — главное, контакт был установлен. Прежде чем друзья меня уволокли, я накорябала ему свой номерок. Невероятно, но назавтра он прислал мне эсэмэску с приглашением на пятницу к себе в комнату, вроде как для просмотра серии «Шерлока», пока его сосед по комнате тренируется во фрисби-клубе.
То, что произошло дальше, настолько банально, что вряд ли даже стоит описывать. Разумеется, у него меня ждала бутыль «Бернеттса» [60]. От волнения я пила как-то чересчур много и хаотично. До просмотра «Шерлока» дело у нас так и не дошло. А утром я проснулась с трусиками на лодыжке и черно-лиловыми засосищами на шее. Хотя влагалище, честно говоря, чувствовало себя очень даже ничего (позже я для проверки пыталась пальцем определить, стерто у меня там или кровит, но все обошлось). Во рту стоял жуткий сушняк, голова разламывалась, а из-за тошноты я несколько раз перегибалась через край кровати, чтобы сблевнуть. Все плыло: я ведь вырубилась в контактных линзах, и склеры настолько высохли, что не моргнуть. Рядом дрых частично раздетый Эндрю. Он не очнулся, даже когда я через него перелезала, за что я ему бесконечно благодарна.
Я нашла свои лабутены, натянула их и побрела к себе в общежитие. Уикенд прошел мирно, в режиме поправки. Я никуда не выходила, хотя половина моих знакомых прихорашивалась
