Толстый, рыхлый Маленков конфузился, не смея поднять глаз.
- Не хочет говорить. Не хочет, хоть ты лопни! А вот Берия скажет. Он все о каждом из нас знает. Давай, Лаврентий, выкладывай.
"Про себя, небось, не расскажет, как тешится с сестрицей Кагановича", - мысленно брезгливо фыркнул Берия. Поднялся на ноги с бокалом в руке, проговорил возвышенно:
- Любовь - дело святое. Кто был среди нас по части любви чемпион, так это Калинин. Последние годы жизни он все больше по комсомолкам ударял. Я даже боялся - до пионерок доберется. А Георгий, - он посмотрел пристально на Маленкова, - в любовных утехах не титан. Вот Николай Булганин как принялся за один московский театр, так уже третью заслуженную народной сделал.
- Известный дамский угодник, - Сталин усмехнулся одобрительно.
- А знаете, чем он их берет? - Берия наклонился над столом, словно готовился поведать о великой тайне. - Бородой защекочивает!
- Хорошо, что напомнил, - отсмеявшись, сказал Сталин. - Хорошую песенку про бороду Утесов исполняет.
Он подозвал дежурного офицера, велел поставить пластинку "Борода". Тот перерыл две большие стопки, но никак не мог ее найти.
- Она, наверное, у меня в кабинете, - с этими словами Сталин быстро встал из-за стола и вышел из столовой. Берия посмотрел на Хрущев, Маленкова и, повернувшись спиной к Булганину, взял бокал Сталина. Наклонился над ним, одной рукой сделал словно бы пас, другой взял бутылку и наполнил его почти до краев.
- Чего ты там колдуешь? - меланхолично усмехнулся Булганин. Берия бросил на него злой взгляд, медленно повернулся, сказал медовым голосом:
- Думаешь, Ему налить вина все равно, что какому-нибудь алкашу в пивной плюхнуть в граненый сто капель водяры? С великим уважением и любовью надо это делать. Только тогда оно пойдет впрок.
- Что впрок и что невпрок? - Сталин, вернувшись с пластинкой и услышав последние слова, подозрительно переводил взгляд с одного гостя на другого.
- Мы о том, Иосиф, - поспешил ответить Берия, - что любовниц впрок не запасешь. Твоя та, что есть сегодня. Какая будет завтра - узнаешь завтра.
Глаза Сталина по-прежнему горели подозрением, однако он поднял бокал и сказал:
- Не знаю насчет любовниц, тут ты, Лаврентий, у нас главный дка. А вот насчет верных учеников... Как ни готовь их впрок, а Иуда обязательно среди них окажется.
Он молча, один, без всякого тоста выпил бокал до дна. Подумал: "Даже у самого Иисуса Христа оказался последователь, который посмел предать живого Бога. Чего же ждать мне, смертному, от недалеких, жадных, завистливых клевретов?" Сам поставил пластинку. Песенка и впрямь была веселая, озорная. Но благодушное настроение не возвращалось. Он посмотрел на часы - было шесть часов утра 1 марта. Сухо простившись с гостями, Сталин отправился в спальню. Ужасно хотелось курить, но он подавил в себе желание. Медленно разделся и, едва коснувшись щекой подушки, заснул. И видел редко теперь у него случавшийся сон. Раннее летнее утро. Солнце уже заметно пригревает, но роса еще не высохла на траве и листьях деревьев. Вот ветер дохнул медвяной сладостью. Над дворами вьются дымки - в печках готовят завтрак. Он босиком прокладывает в мокрой траве дорожку в сад, к яблоням. Вот и самая большая красавица. "Чеми гоги"* - так ласково зовет ее мама - улыбается ему крупными румяными плодами, которые убежали на верхние ветки. Они манят, зовут: "Полезай сюда! Сорви нас, пока мы не превратились в перезрелых падунцов". И он ловко взбирается по стволу, вот-вот дотянется до яблок. Но они уходят все ввысь и ввысь и ему никак их не достать. Ааа, наконец-то он срывает самое большое, самое красивое, самое спелое яблоко. Оно такое тяжелое - как средний арбуз. Он берет его двумя руками, иначе не удержать и вдруг срывается с ветки и летит вниз. "Господи! - проносится в его сознании. - Точно так же вот я в детстве упал с яблони и сломал руку". Только теперь его падение тянется и тянется, и вокруг не видно ни зги. Лишь сверкают золотые искры и, наконец, он понимает, что это звезды, миры, вселенные проносятся мимо. Но тогда, выходит, это космос. А в космосе нет кислорода. И тотчас он начинает задыхаться. Все тело его корчит от невыносимой боли. Ему видятся какие-то морды - свиные, козлиные, ишачьи. Сквозь внезапную вспышку света проглядывает Берия. Он разевает рот, но не раздается ни звука. Как рыба. И Маленков как рыба. "Вы что, сволочи, не видите, какие муки корёжат мое тело? Не слышите, как я взываю о помощи? Разевают рты, нелепо разводят руками. Бездари! Тупицы! Захребетники! Больно, Боже мой, как больно... Ага, еще один приполз. Кто? Хрущ. Может, он услышит? Может, он поможет, спасет... Зачем он взял подушку? Бросил ее мне на лицо. Тяжко, не могу дышать, не могу шевельнуться. Смерть - избавление от мучений? Смерть - избавление от одиночества? Смерть - избавление от власти? Жажду одного - чтобы Россия навсегда..."
Сталин умирал долго и трудно. Вахту у одра вождя несли попарно самые близкие члены ПБ. Никита делил эту печальную обязанность с Булганиным. И мучался ежечасно мыслью - как бы друзья-товарищи не обошли его должностью, не оставили в дураках, ни с чем. С ними ухо надо держать востро. Ненадежный народ. Каждый норовит одеяло на себя натянуть.
Глядя на умирающего Хозяина, Хрущев то и дело обмирал от ужаса еще по одной причине. Он не любил русскую баню с ее огнедышащей парилкой. Не получал обычного мужицкого удовольствия, не понимал толк в истязании себя пучком веток. Но незадолго перед кончиной Сталин пригласил Никиту в свою свежесрубленную баньку на Ближней даче. Из сибирского кедра - ведь именно там, в Сибири, в ссылке пристрастился он к русской парной. Академик Виноградов отговаривал его от этого нервно-сердечного напряга, но Берия авторитетно заявил: "Поменьше слушай, Иосиф, этих научных вредителей... нашему здоровью!" За день до рокового удара они и парились... Обычно веником - береза с дубом, а иногда и с можжевельником - искусно обрабатывал Самого его садовник Пантелеймон Аверкиевич, пожилой кряжистый, тоже рябой сибиряк из-под Иркутска. И вот сподобился Хрущев. Потому его сердечко теперь и заходилось при одной мысли, что эта последняя парилка и стала для вождя роковой. Ведь Берия и Маленков знали о ней - при них Сталин позвал с собой Никиту, отвергнув предложение Георгия и Лаврентия: "Вы оба - неумёхи. Пусть Микита проявит свою стать, потрудится".
- Мудро и справедливо, - с трудом скрывая ревность, быстро согласился Берия. - Всё польза будет - пузо растрясет.
- И ряха малость осунется! - затряс в смехе жирными щеками Маленков...
После чрезмерно нервного заседания ПБ, на котором были наконец-то поделены уделы - Маленков утвержден председателем Совета Министров, Хрущев - Первым секретарем ЦК, Берия - главой всех структур государственной безопасности, - Никита внезапно ощутил состояние, доселе ему неведомое: полную, абсолютную опустошенностью Заехав из Кремля на Старую площадь и просидев бездумно час в своем теперь уже бывшем кабинете, он спустился вниз, сел в машину и, сам не вполне сознавая это, приказал ехать в Кунцево, на Ближнюю дачу Сталина. "Зачем это он? - с недоумением глянул на него в зеркальце шофер. - Там еще постель Хозяина не остыла. Поплакать - шел бы к Мавзолею, порадоваться - домой к Нине". Машина медленно тронулась с места и тотчас четыре автомобиля "девятки" - два спереди, два сзади, включили сигналы. Раньше это Никиту обрадовало бы (его всегда радовали такие зримые атрибуты власти); сейчас же, хотя это было впервые, он остался равнодушен, едва заметил. В Кунцево охрана с готовностью распахнула ворота, видимо о его визите было сообщено с дороги. Он вошел в большой зал, огляделся. Все было как всегда - огромный стол, стулья, картины. Только зеркала были затянуты черным крепом. И еще - не было страха, привычного, унизительного, почти лишающего разума. При входе сердце ёкнуло - и тут же отпустило. Он сел на стул, Его стул. В торце стола, на котором он когда-то "так лихо сбацал своего гопака". Никита вспомнил теперь эти слова Берии спокойно, без мысленных комментариев и эмоций. Вспомнил он и другие слова, сказанные Лаврентием перед самыми похоронами: " - Слышь-ка, Никита, у меня донесения из многих лагерей - заключенные ревмя-ревут, что их палач помре, а?! И-ди-оты! Ра-бы! Бы-дло! Они рыдают, а мы смеемся. Сво-бо-да!" И он захохотал и прошелся по кабинету Никиты, где происходил этот разговор, залихватской лезгинкой.
Трудно поднявшись, Хрущев вошел в кабинет Хозяина. С опаской оглянувшись, осторожненько сел в Его кресло. Вот он, трон страны, мира, вселенной. Вот каково на нем сидится! Он закрыл глаза, и вдруг перед его мысленным взором возникли лица его коллег по ПБ - Берии, Маленкова, Ворошилова, Микояна, Молотова... Они неодобрительно покачивали головами, зло что-то выкрикивали, грозили кулаками. Он быстро раскрыл глаза и, вцепившись руками в крышку стола, стал тревожно всматриваться в углы комнаты. Никого. Но он же всей кожей, всем нутром чувствует, словно бы витающие в воздухе сгустки жадной зависти, испепеляющей ненависти. Нет, этот трон еще не его, далеко не его. За него надо драться - драться не на жизнь, на смерть. И он готов, он хочет, он будет драться с друзьями, недругами, самим чертом-дьяволом за такой желанный и теперь уже такой близкий российский трон.
