— Правильно! — крикнул Олич. — Запишите и меня после него, товарищ Альтфатер.
Спор был жестоким и долгим. Альтфатер и генштабисты упорно отстаивали «пункты». Да, конечно, условие смелое, оно ударит немцам в забрало. Да, конечно, в истории не было еще примеров, чтобы наступающий победоносно отказался перемирия ради от занятого им выгоднейшего стратегического положения.
— Вы сами против себя говорите!
— Позвольте. Но сохранение немцами Моонзунда нарушает другой — и на этот раз основной — принцип каждого перемирия: стратегическую равноценность его для обеих сторон. Немцы за перемирие могут в далеком даже тылу, где будут разрешены переброски, сосредоточить сильный десант и при возобновлении действий перебросить его на исходные позиции Моонзунда раньше, чем мы при наших сообщениях сможем хоть сколько-нибудь заметно усилить наши войска на том же участке фронта. В случае же очищения Моонзунда…
Олич опять перебил:
— Яснее ясного. Немец нипочем не уступит. Сами бы вы на месте Гофмана уступили? То-то и есть. А с запросом ставить условия нам непригоже: революция не торгуется. Это вам — не базар.
— Легче, Олич.
— Трудно легче, товарищ комиссар. Такие условия ставить — это ж, прямо можно сказать, на срыв делегации бить… против расчетов.
Альтфатер сказал строго:
— Кроме расчета еще есть и честь.
Дедяков, до тех пор сидевший молча в углу, взорвался для всех неожиданно: всем известно — не из речистых он, Дедяков.
— Ежели так, и мне слово. Я по сю пору молчал, потому что о стратегическом спорить мне, я считаю, еще не по знанию. Но ежели сейчас уже не о стратегическом, а о чести, тут я сказать могу и должен. У нас честь одна: сберечь Революцию. Я еще когда непартийный был, совсем мало что понимал, отвозил на фронт листовки. Так там было написано, в память мне навсегда впало: только тогда освобождение народам придет по всему, я говорю, свету и войне конец и насилию, когда власть будет у революционных рабочих Советов. Пока только в России у нас они и есть. От нас — по всему миру пойдут. И потому нашу власть должны мы сберечь во что бы нам ни стало. Без мира в России никакой власти не удержать. Немцы — черт их там знает без мира еще и могут, может, как-никак обойтись, а мы — никак. А стало быть, на риск в этом деле идти — допустить невозможно. Это я, темный, еще и тогда понял. Неужто вы, ученые, не понимаете?
— Вопрос, я повторяю, — упрямо сказал один из полковников, — идет не только о государстве, но и о чести Российской армии. В нашей командировке от Генерального штаба сказано совершенно недвусмысленно ясно, что наша задача — "отстаивать интересы русской армии — (он ударил на слове) — и ее союзников".
— Их не хватало! — выкрикнул Олич. — Вы их, что же, с нами в одну строку пишете? Для вас что французский генерал, что наш революционный рабочий — одно?
— Союз, насколько мне известно, не расторгнут, — холодно ответил полковник. — И мы, следуя точно директивам Генерального штаба, опубликованным, к слову сказать, официальным его сообщением с ведома правительства, надо так полагать, вносим в условия перемирия особый пункт, оговаривающий, что даже нынешний договор вступает в силу лишь после утверждения его Учредительным собранием и после присоединения к нему союзников.
— Маком! — рассмеялся Олич. — Такого пункта не будет.
Альтфатер нахмурился:
— Мы начинаем, кажется, говорить не по-деловому. Настроение товарищей Дедякова и Олича вполне недвусмысленно, но для военной консультации и, я полагаю, для товарища комиссара, как долженствующего стоять на официальной точке зрения, никаких разговоров о сепаратном мире быть не может. Пункт о недопустимости перебросок с нашего фронта на Западный во время перемирия не встретил никаких возражений; пункт, оглашенный полковником, о присоединении союзников и Учредительном считаю не в меньшей мере отвечающим политическим нашим заданиям: военная делегация его поддерживает полностью… оговариваясь, впрочем, что мы не принимаем на себя вообще, как военные эксперты, политической ответственности. В сообщении Генерального штаба об этом сказано ясно. Что же касается Моонзунда, то мнение военной комиссии а здесь за ней, я считаю, решающее слово, потому что это стратегия, а не политика…
— Та-ак! Моонзунд вам — не политика?
— Олич!
— Слушаюсь, товарищ комиссар.
— …мнение военной консультации, я повторяю, здесь также совершенно единодушно и категорично. Мы настаиваем на включении обоих названных пунктов.
Комиссар пожал плечами:
— Хорошо! Мы перенесем вопрос в политическое бюро делегации.
Дедяков вернулся с заседания военной комиссии в свою комнату хмурым. И еще круче нахмурился, когда увидел: на столе, строем, шесть бутылок пива, бутылка белого, бутылка красного, бутылка коньяку.
— Это еще что?
Ответил Гай. Он стоял у открытой двери.
— Полевой рацион. Мы довольствуем наших гостей по штаб-офицерскому штату. Разве это мешает — рюмка доброго коньяку в минуту усталости? Наши солдаты получают также коньяк.
— Перед боем, — не удержался Дедяков.
— После победы тоже, — спокойно ответил Гай. — Каждый день. Коньяк полезен для здоровья. Не так, как водка.
— Лишнее совсем, — отрывисто сказал Дедяков, не глядя на Гая. Прикажите убрать — все равно я пить не стану. Да и никто не станет из наших.
— Но! Никто!.. — усмехнулся Гай. — Я не мешаю? Моя комната по случайности рядом. Если вы еще не собираетесь отдыхать, вы разрешите, быть может…
Не дожидаясь ответа, он вошел и прикрыл дверь.
— И, может быть, в самом деле — рюмочку коньяку? Нет? Но вы же, наверно, устали… Ваше заседание было долгим.
— Ежели вы затем, — сорвалось у Дедякова, — то я ведь о заседании не могу вам ничего рассказать…
Гай дернул шеей:
— Простите меня, но… не надлежит так говорить. Мы не в штабе или где… Мы трактуем о мире и, может быть, о союзе. Я не политик, но я не могу не видеть разных возможных дел. И я зашел только сделать свидетельство уважения.
— Я не о том, — поправился Дедяков. — Я ж не в обиду…
— Я и не принял так, — быстро перебил Гай. — Но в некоторой мере вы правы: у меня есть вопрос к вам, вернее… дружеское предупреждение.
Дедяков стал еще настороженнее.
— Вы позволите? — Гай сел к столу и, достав из кармана нож, отогнул пробочник и быстрым привычным движением откупорил коньяк. — Мы все-таки выпьем по рюмочке для нашего знакомства и для ознаменования сегодняшнего дня.
Две рюмки на столе, действительно. Подготовлено, что ли? Надо у Олича посмотреть: сколько там. Подстроено или… по штату.
— С сегодняшнего дня ваша власть может считаться окончательной: взятие Ставки решает спор. — Гай осторожно налил коньяк в узкие рюмки. — Конечно, мы не сомневались и раньше, иначе мы не стали бы трактовать, это же вам ясно, конечно. Но пока в Ставке были ваши враги, можно было ожидать осложнений. Только теперь мир, который вам так необходимо нужен…
— А вам? — спросил Дедяков.
Гай усмехнулся:
— Вы — военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. — Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. — Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам…
— Вы это к чему, собственно? — сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.
Гай отхлебнул коньяку:
— К тому, что, как мне кажется, — я уже просил разрешения на дружеский совет — надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.
Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:
— А кто их собирается срывать?
— Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина…
Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим… Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо:
— Вот, капитан зашел поговорить о листовках… наших, что в тылу у них. Ну, о прокламациях…
— Ка-ких таких? — равнодушно спросил Олич и сел. Гай отодвинул недопитую рюмку:
— Господин Дедяков уже сказал: прокламации. В листовках этих очень неверно говорится о внутреннем положении Германии, о том, что неизбежна революция… и о том, что если германские солдаты пойдут на помощь рабочим… и бросят фронт, то русские не будут наступать. Впрочем, я напрасно излагаю текст: вы же знаете его лучше меня.
