– Ты бендзешь висял на джеве, як тен Юда.
И корнет Абрамович, пошатываясь, встал, чтоб уйти из-за стола, но Александр Сергеевич жмет ему руку, смеется и говорит:
– О, куда вы? Пейте, корнет, бургонское. Мне нужно поговорить с вами.
А у испанцев идет тихий разговор, и Эспехо, отодвигаясь от стола, пьяный, как Альмавива в опере «Севильский цирюльник», – вдруг кричит Квартано:
– Изменник! Что ты выиграл под флагом Мина? Фердинанд его расстрелял как собаку. Ты не смеешь говорить мне эти глупости!
И Квартано смеется, каркая, и Эспехо ползет под стол.
Мальцов целует доктора Аделунга взасос, а тот, достав платок, долго утирается.
И только старик Мартиненго, с крашеными усиками, с горбом пирата, пьет, как губка. Он молчит.
Потом он предлагает Бутурлину:
– Здоровье госпожи Кастеллас.
Бутурлин не слышит. Он смотрит в ужасе на солдат: Карвицкого и Квартано. Он еще не решил, уйти ли ему или наблюдать далее. Дело в том, что Паскевич отослал его с пустяшным приказанием, и неизвестно, получит ли он крест. Крест же можно получить разными способами. Например, путем благородного донесения.
Старый Мартиненго хватает его за руку и клекочет:
– Hein, hein, я предлагал пить за дама, ты молчал. Э, как зовется, фанданго, фазан.
И Бутурлин, тонкий, как тросточка, встает и, дрожа, бледный, подходит к Грибоедову:
– Александр Сергеевич, я требую объяснения.
Но Грибоедов занят тем, что ставит полковнику Эспехо под стол вино, рюмку и хлеб.
– Еким Михайлович, дон Лыско ди Плешивос, вы не погибли там?
Он делает это, как естествоиспытатель, производящий опыт. Услышав Бутурлина, он встает наконец, слушает его и вежливо кланяется:
– Если вам здесь не показалось – можете уходить.
О, дзенкув збёры,
Пенкносци взоры,
Пане, крулёве, богине!
– A bas Ferdinand Septie`me![70]
– Здоровье госпожи Кастеллас! Фанданго! Фазан!
– Ты предал польское дело, собака!
– Пейте, голубчики! Пейте, дорогие испанцы! Доны, гранды и сеньоры, луженые рты, пейте!
– Вас просят какой-то немец.
Звезды были старые, как женщины после дурной ночи. Прямо стоял Александр Сергеевич перед незнакомым немцем с рыжими пышными усами.
– Excellenz[71], – сказал немец, – я бедный сектатор виртембергский. Мы высланы сюда. Сегодня кончаю я свой карантин. Я знаю, что вы едете в Персию.
– Что вам нужно? – тихо спросил Грибоедов.
– Мы веруем в пришествие Христа из Персии. И если вы, Excellenz, услышите о нем там, напишите мне об этом. Я прошу вас как бедный человек. Меня зовут Мейер.
Прямо стоял Александр Сергеевич перед бедным немцем с пышными рыжими усами.
Он сказал по-немецки очень серьезно:
– Дайте мне ваш адрес, господин Мейер, и если я встречу в Персии den lieben Gott[72], я скажу Ему, чтоб Он сам написал вам письмецо. Но знаете ли вы по-еврейски?
– Нет, – сказал немец, и усы его раздулись, как паруса.
– В таком случае я сильно сомневаюсь, что der liebe Gott знает по-немецки. Вы, верно, не поймете друг друга.
И немец пошел прочь мерным шагом. Грибоедов вернулся в палатку.
Hex за честь ваше,
Пэлнёнць, те чаше…
– E viva Florenzia la bella![73]
– Ты не поляк, ты татарин, ты предал знамена народовы!
– За здоровье госпожи Кастеллас!
Болезнь бродила по телу, она еще не выбрала места и названия.
Он стоял в полупустой комнате, которая, как женщина, ждала его возвращения. Стоял, расставив ноги, и чувствовал слабость в ногах и теле, которая клонила к полу. Сашка возился в коридоре, потом вошел, что-то сделал, повернулся и ушел.
Было очень рано, и никаких звуков, кроме этих, не слышно было.
– Я влез в неоплатные долги, – сказал Грибоедов, советуясь мутными глазами с мебелью, – фельдфебель Левашов меня допрашивал и теперь говорит со мной снисходительно, Ермолов дал мне время на сожжение бумаг и презирает меня, Паскевич освободил меня и стал мой благодетель. А Бурцов попрекает меня моим «Горем».
Он спустился по лестнице и пошел довольно ровно к улице, где жила Нина. На перекрестке он вдруг остановился и, не раздумывая, повернул к дому генерал-губернатора.
Он ничего не сказал испуганному лакею, оттолкнул его и вошел в кабинет. Там никого не было. Тогда он прошел в столовую залу, налил себе из хрустального карафина воды и выпил.
– Теплая, какая гадость, – сказал он с отвращением. Он двинулся в спальную.
Громадная госпожа Кастеллас натягивала на ногу чистой бронзы чулок и возилась с громадной подвязкой. Он посмотрел на нее задумчиво.
Потом она закричала низким голосом, и откуда-то скатился, выпрыгнул в халате генерал.
Он потащил Грибоедова за рукав, дотащил его до кабинета и бросил в кресла.
Он был испуган, и нос у него был сизый.
– Вы… больны?
Он вскочил, принес стаканчик с желтой жидкостью.
– Выпейте.
Отмахнувшись от генеральских рук, которые все хлопотали, Грибоедов сказал ему:
– Предупреждаю вас, что готовится ревизия, по безымянному доносу.
Генерал откинулся назад корпусом, и халат разлетелся в обе стороны.
– Хотите верьте, хотите нет, – сказал он дрожащим голосом, – но не боюсь. Пусть приходят, черт возьми, а я всегда скажу: пожалуйста. Вам же, Александр Сергеевич, как человеку, как поэту, как душе русской, объявляю, если хотите, свою солдатскую благодарность. Выпейте, голубчик. Это не вино, это состав… состав…
Он хлопнул в ладоши и звякнул в колокольчик. Вошел вестовой.
Генерал оглядел его подозрительно:
– Ты… употребил?
– Никак нет, ваше высокопревосходительство.
– А я говорю, что употребил.
– Слушаю, ваше высокопревосходительство.
– Карету для его превосходительства.
– Слушаю, ваше высокопревосходительство.
– Хотите верьте, хотите нет, но они все пьяницы, – сказал генерал. Руки его дрожали.
– Вы… приготовьтесь, генерал, – сказал серьезно Грибоедов и лязгнул зубами.
Генерал прошелся по кабинету так, словно на туфлях его были шпоры.
– Александр Сергеевич, человек души прямой, как я и вы, – никогда не приуготовляется. Хотите не верьте, но перед вами я нараспашку. Могут придраться. Могут. Нынче век такой, придирчивость в крови. Но вы думаете, я испугался? Нет, я не испугался. Просто, если хотите знать, по летнему времени ошибусь бокалом, а если зимою, пожалуйста: выеду без белья, в одном мундире под вьюгу. «Лучше убиту быть, нежли полонену». Вот как в наше время разумели. И последнее мое помышление будет-с: Россия. А предпоследнее: человек души высокой, поэт и… друг – Александр Сергеевич.
Генерал был в восторге.
Он подбежал к Грибоедову и чмокнул его в лоб.
Потом убежал и вернулся в сюртуке.
Он взял под руку Грибоедова, бережно, как драгоценность, вынул его из кресла, свел вниз и сам распахнул двери.
Карета… карета… Тифлис просыпался. Небо слишком синее, а улицы – жаркие.
Он опять стоял посредине комнаты и ежился. Сесть он боялся.
Сашка вошел и объявил:
– Господин губернатор. Завилейский весело протянул обе руки.
– Зачем вы это сделали, – спросил Грибоедов Завилейского, не замечая открытых объятий, покачиваясь и морща лицо от боли, – это гадко.
Он был похож на пьяного. Завилейский внимательно на него смотрел.
– Он всем мешает, – сказал он негромко, – вы многого о нем не знаете, Александр Сергеевич.
Грибоедов забыл о нем. Он покачивался. Завилейский пожал плечами и ушел, недоумевая. Грибоедов опустился на пол.
Так он сидел, смотрел вызывающим взглядом на стулья и дрожал.
Вошел Сашка и увидел его на полу.
– Вот, Александр Сергеевич, – сказал он и заплакал, – вот вы не мазались деревянным маслом, что ж теперь будет, – утер он нос кулаком, – когда вы совсем больной.
– Ага, Сашенька, – сказал ему с полу Грибоедов и тоже заплакал, – ага, ты не чистил мне платья, ты не ваксил мне сапог…
Тут – постель, холодная и белая, как легкий снег. И болезнь укрыла его с головой.
Ему причудилось:
Отец его, Сергей Иванович, бродит широкой, сгорбленной спиной по детской комнате. Он в халате, халат висит, он его подбирает одной рукой. Короткие ножки отца чуть видны из-под длинного халата. Грибоедов внимательно смотрел на эту широкую спину, которая была его отцом. Отец сейчас слонялся по детской комнате и искал чего-то.
– Папенька глупые, – это сказала вечером горничная девушка.
Он почувствовал вдруг, что любит эту широкую спину и небольшого человека, что ему все время его недоставало, и очень приятно, что он неторопливо бродит по его комнате.
Отец, спиною к нему, подходил к горке с игрушками, поднимал их и заглядывал за них. Упало коричневое пасхальное яичко и не разбилось. Он выдвинул ящичек красного дерева и, отклонившись, заглянул.
Тут ввернулась маменька, Настасья Федоровна.
Настасья Федоровна вертелась вокруг папеньки, увивалась, маленькими хитростями она хотела его отвлечь, чтобы он не делал того, что делает. Но отец, не обращая на нее никакого внимания, как будто ее и не было, все ходил по углам, притыкался к столам, выдвигал ящики, медленно смотрел в них. Он наклонился под стол и заглянул туда.
