Он перестал бросать им ничего не стоящую мелочь - деньги попадали к марабу. Роскошные виллы марабу соперничали с дворцами банкиров, ближневосточных дельцов и резиденциями послов. Бедность не трогала его по простой причине - он вспоминал осеннее, залитое ледяными дождями поле, богом забытую, перекошенную деревеньку, мужика в телеге, везущего по колдобинам рожающую бабу неизвестно куда. У мужика было надорванное испугом лицо. Русская бедность была безнадежнее, заснеженнее, отчаяннее. Сколько он видел их провинциальных городишек, глухих от застарелого ужаса, мертвенно-пустых... Здесь же длинноногие черти таскали из моря омаров и креветок, в каждой фанерной будке с рекламой газеты Soleil продавался точно такой же, как в Париже, хлеб, а на рынке целая верста была заставлена ларьками с транзисторами, магнитофонами, одеждой, обувью, консервами, коврами. Обо всем этом в Москве невозможно было и мечтать. Да и за протянутую руку в Союзе давали срок, а калек и инвалидов войны Гуталин сослал на острова - с глаз долой.
Лес голых баобабов, цвета северных деревенских срубов, был слева. Океан золотая резь в глазах - справа. Над уютной деревенькой возносилась шахматная ладья мечети. В кругу из камней на коленях стоял человек и бил поклоны, замаливая восток. Они повернули домой.
Ланч был по полному протоколу: треп ни о чем, удавка галстука, взмыленный, боящийся перепутать, с кого начинать очередное блюдо, слуга. Директор авиакомпании (эмблема: крылатые сандалии бога-воришки), заместитель министра культуры с из цельного куска эбенового дерева выточенной женой, командор французской базы и друг дома, милейший мулти-пульти-миллионер Итонской выпечки. Он был вдребезги глух - старик Ларри. Широкий шелковый бант на шее, розовое милейшее лицо старого фагота с водянистыми глазами.
"Как вы спали, мой друг?"
"Спасибо, Ларри, плохо. Барабаны - всю ночь..."
"Да? - и поправляя слуховой аппарат: - А у меня, знаете ли, такая тихая комната..."
Он спал после ланча: задраенные окна, кондиционер на полную мощность. Проснулся от воплей и, натянув плавки, слетел вниз. Самба бамбуковой тростью лупил по кусту роз: змея!
"Господин, может быть, не знает - она была самого опасного серого цвета..."
Разбежался и, вытянувшись в одну линию, врезался в воду. Десять раз от бортика до бортика. Нырнул за пятисантимовой монетой. Промахнулся. Нырнул опять. Задыхаясь, вынырнул. Самба стоял у бортика - черный в белом кителе, с серебряным подносом в руке.
"Что ты пьешь, господин?"
"Вы" у них не существует.
"Водка-кампари..."
На закате он лежал в шезлонге на верхней террасе. Небо быстро гасло. Зеленая звезда вставала над океаном. Слуга-карлик расстилал на балконе соседа ливийца молитвенный коврик. Низко висел, выпростав шасси, зашедший на посадку боинг. Аэродром начинался сразу за пустырем. Он с трудом повернулся на отсыревших подушках шезлонга - его недавно вырвало, и теперь ослабевшее тело сотрясала крупная дрожь. По спине равномерно прокатывались крупные волны: горячая, ударяющая в виски и затылок, и ледяная, от которой взмокали ладони.
Вспыхнул свет на лестнице, и в проеме раздвинутых дверей показался Рафаэль. Он нес плед и лошадиную дозу американского хинина.
* * *
Ужинали на острове, в доме еще одного одного мульти-пульти: свечи в саду, местный оркестр, играющий в глубине зала второго этажа. Разговор о русском Берлине двадцатых годов. Экивок понятно в чью сторону. Отличное белое вино. Южный Крест где-то там наверху. Он подумал, что Южный Крест совсем не впечатляет. Куда ему, скажем, до Скорпиона или той же Kaccuoneu...
Он отказался возвращаться со всеми вместе домой и на разбитом, дребезжащем такси отправился в порт. В Таверне, чуть ли не бронированная дверь, зарешеченное окно кассы, вышибала в спортивном костюме, было полутемно красные лампы светили откуда-то из-за спинок диванов. Он заказал двойной скотч, сел в темном углу. Подошла девица. Ничего. Черна как ночь. Длинные запястья, маленькая голова. Улыбнулась. Пододвинулась ближе. Раскрыла складки бубу.
"Иди, иди! Потом... позже!"
Черное на черном. В такой тьме ничего не видно. Ушла. Теперь они будут подходить по очереди. Предлагая товар лицом. Запах мускуса и духов. Немного пота. Сигарет. Через зарешеченное окно - не бордель, а тюрьма! - доносились раскаты барабанов. Весь город трясся под их дробь... Тянуло гнилью из порта, шафраном с кухни, бочечным пивом. Хорошо после длинного дня с голубыми сидеть в борделе. Подошла белая девочка. Вместо лица - каша из краски. Тра-та-та... И тут он услышал - и его окатило ледяной водой - русскую речь.
За спиной несколько голосов считали деньги.
"Серега, - говорил один, - не жлобься. Продадим икру - получишь башли назад".
Боже! В африканском борделе на берегу океана русские ребята собирали на пару лоханок! Морячки! Он повернулся к ним. Их лица были с трудом различимы. Много скотча и дешевого вина внутри, мало света - снаружи.
"Могу одолжить", - сказал он.
В таких местах кредитных карт не принимают. Гони наличные. Он угощал. Народ прибывал.
"А ты не брешешь, что ты невозвращенец?" - спросил белобрысый, похожий на младшего брата, парень.
"Чего тебе дома не жилось?" - спросил второй.
Знакомые дела - пока они вместе, ни одного человеческого вопроса от них не услышишь: пасут друг друга. Твою мать! Они пили еще. Белобрысый, когда очередная девица раскрыла перед ним бубу, запустил ей промеж ног руку и переменившимся голосом сказал:
"Ну я пошел, ребята..." - но остался сидеть.
"Иди, хрен с тобой", - отпускал его второй.
Еще один, сидевший в самом углу дивана, молчал. Было видно лишь, как ходили его желваки. Он пил пиво, доливая в него скотч.
Драка вспыхнула как солома. Двое ребят, то ли немцы, то ли датчане, спросили, на каком языке идет разговор.
"На русском", - был ответ.
"Global trouble-makers! All fucking problems are from those Russian ass-holes..." - сказал кто-то.
Пивная кружка просвистела в угол. Белобрысый кореш летел через залу, на ходу вытаскивая морской ремень из порток. Грохнул опрокинутый стол. В баре прибавили музыку. Капля крови, совсем черная в этом свете, капнула ему на штаны. Он сидел какое-то время, равнодушно наблюдая свалку. Русских теснили в угол. У одного из них кровь заливала лицо.
Тогда он, как ему показалось, медленно, с дурной усмешкой, вытянул из джинсов и свой пояс, так же неспешно продел его в ручку пивной кружки. Он вскочил - в ногах была подлая слабость - и, раскручивая кружку на ремне, ринулся в общую свалку. Он не рассчитал первый удар и попал скандинаву не по спине, а по голове. Сзади кто-то замахивался табуретом. Вышибала распахнул дверь настежь. Вдали уже вопили сирены полицейских машин.
Они бежали до доков, до плотной, непроницаемой тени складов. Где-то рядом, у автобусной стоянки, была колонка с водой. Но там в теплой пыли спали бродяги, а на пустых ящиках ливанцы резались в кости. Они кое-как оттерлись, отдышались. Ворота порта были совсем рядом.
"Ну, bon, - сказал он по привычке, - я пошел.
И вместо ответа получил сильный плоский удар в ухо.
* * *
Им никто больше не занимался. "Академик Северцев" был в открытом море. За эти дни он загорел больше, чем за месяц в Африке. Никто с ним не разговаривал. Капитан, чем-то похожий на отца, казался человеком вполне порядочным. Более того, было видно, что, позволь он себе забыть про порт приписки и слишком сообразительные похитители получили бы по тридцать горячих и по паре недель губы. Но все уже заливал знакомый советский сон. Все опять было заколдовано.
Безнадежность изжогой разъедала нутро. Море было спокойным. Искры солнца лениво плавились в ленивых волнах. До Гибралтара были сутки хода. Он стоял на корме, перекатывая на ладони последнюю таблетку валиума. Всегда носил с собой. Боялся, что как-нибудь откажут тормоза и начнется неподконтрольная реакция. Чушь! Бросил в воду. Оглянулся. У русских мужичков под их бесхребетностью и бесформенностью живет волчья какая-то интуиция. В этом была единственная опасность.
Бежит волна волне волной хребет... Таласа... Ломая... Перешагнув трос, подлез под поручни. Кто-то бежал по палубе. Никогда не мог проплыть больше двухсот метров. Особенно в пресной воде. На Волге ныряли с дебаркадера поплавка-ресторана. Было опасно. Стась Липицкий так и не вынырнул - ударился в сваю.
Сзади свистели. Рявкнул гудок. Прощаются. Он и не прыгнул, а шагнул. В конце концов, это и был не прыжок, а шаг".
Кил - Дакар - Париж 1982
