– Здравствуйте, товарищи одесские рыбаки! С Первым вас мая!
Лицо его сразу сделалось скуластым, курносым, решительным.
– Тут мне послышалось, кому-то было интересно узнать, что я за такой сюда к вам приехал – интересный господинчик в перчаточках и в крахмалке, парля франсе. На это могу вам ответить, что я есть член Российской социал-демократической рабочей партии, фракции большевиков, посланный сюда к вам от Одесского объединенного комитета. И я есть такой же самый рабочий человек и моряк, как вы здесь все. А что касается крахмале жилет-пике, белые брючки, то на этот вопрос тоже могу я вам с удовольствием ответить одним вопросом. Вот вы все здесь одесские рыбаки и, наверное, знаете. Почему, скажите вы мне, рыба скумбрия носит на себе такую красивую голубую шкуру с синими полосками, вроде муаровыми? Не знаете? Так я вам могу свободно это объяснить. Чтоб тую скумбрию незаметно было в нашем голубом Черном море и чтоб она не так скоро споймалась на ваш рыбацкий самодур. Ясно?
На шаландах послышался смех. Матрос подмигнул, тряхнул головой и сказал:
– Так вот я есть тая же самая рыба, которая специально одевается в такую шкуру, чтоб ее не сразу было заметно.
На шаландах засмеялись еще пуще:
– Добрая рыба!
– Целый дельфин!
– А не страшно тебе попасть один какой-нибудь раз на крючок?
Матрос подождал, когда кончатся возгласы, и заметил:
– А ну, споймай меня. Я скользкий.
Затем он продолжал:
– Вот я смотрю вокруг, товарищи, и думаю про нашу воду и землю. Солнышко светит. В море до черта всякой рыбы. На полях до черта пшеницы. В садах разная фрукта: яблуки, аберкосы, вишня, черешня, груша. Растет виноград. На степу кони, волы, коровы, овечки. В земле золото, серебро, железо, всякие разные металлы. Живи – не хочу. Кажется, на всех хватает. Кажется, все люди свободно могут быть довольные и счастливые. Так что же вы думаете? Нет! Всюду непременно есть богатые, которые совсем не работают, а забирают себе все, и всюду есть бедные, нищие люди, которые работают день и ночь, как проклятые, и не имеют с этого ни черта! Как же это так получается? Могу вам на это ответить: очень просто. Возьмем рыбака. Что делает рыбак? Ловит рыбу. Наловит и идет на привоз. И сколько ж ему, например, дают на привозе за сотню бычков? Тридцать – сорок копеек!
Матрос остановился и посмотрел вокруг.
– Еще спасибо, если дадут тридцать, – сказал похожий на дедушку старик, прилегший на носу неуклюжей шаланды «Дельфин». – Я позавчера принес четыре сотни, а она мне больше как по двадцать пять не хочет платить, хоть ты что! И тут же их сама продает по восемь гривен.
Все оживились. Матрос попал в самое больное место. Каждый старался высказать свои обиды. Кто жаловался, что без паруса не жизнь. Кто кричал, что привоз держит за горло.
Пока взрослые шумели, мальчики тоже не зевали. Некоторые рыбаки взяли с собой на маевку детей. В шаландах сидели благонравные девочки в новеньких коленкоровых платьицах и босые, насупившиеся мальчики с солнечными лишаями на абрикосовых щечках. Они были в сатиновых косоворотках и рыбацких фуражечках с якорными пуговицами. Разумеется, все – друзья-товарищи Гаврика.
Конечно, дети не отставали от взрослых.
Они тотчас начали задираться, и не прошло двух минут, как разгорелся настоящий морской бой, причем Гаврику досталось по морде дохлым бычком, а Петя уронил в воду фуражку, и она чуть было не утонула.
Поднялась такая возня и полетели такие брызги, что Терентию пришлось крикнуть:
– А ну, хватит баловаться, а то всем ухи пообрываю!
А матрос, перекрывая шум, продолжал:
– Значит, выходит, что у нас буржуй отнимают три четверти нашего труда. А мы что? Как только мы подымем голову, так они нас сейчас шашкой по черепу – трах! Бьют еще нас, товарищи, сильно бьют. Подняли мы красный флаг на «Потемкине» – не удержали в руках. Сделали восстание – то же самое. Сколько нашей рабочей крови пролилось по всей России – страшно подумать! Сколько нашего брата погибло на виселицах, в царских застенках, в охранках! Говорить вам об этом не приходится, сами знаете. Вчерась, кажется, хоронили в: л[FIXME] одного своего хорошего старика, который тихо и незаметно жизнь свою отдал за счастье внуков и правнуков. Перестало биться его старое благородное рабочее сердце. Отошла его дорогая нам всем душа. Где она, тая душа? Нет ее и никогда уже не будет… А может быть, она сейчас летает над нами, как чайка, и радуется на нас, что мы не оставляем своего дела и собираемся еще и еще раз драться за свою свободу до тех пор, пока окончательно не свергнем со своей спины ненавистную власть…
Матрос замолчал и стал вытирать платочком вспотевший лоб. Ветер играл красным шелковым лоскутком, как маленьким знаменем.
Полная, глубокая тишина стояла над шаландами. А с берега уже доносились тревожные свистки городовых. Матрос посмотрел туда и мигнул:
– Друзья наши забеспокоились. Ничего. Свисти, свисти! Может, что-нибудь и высвистишь, шкура!
Он злобно согнул руку и выставил локоть в сторону берега, усеянного нарядными зонтиками и панамами.
– На, укуси!
И сейчас же красавец Федя, развалившийся на корме своей великолепной шаланды «Надя и Вера», заиграл на гармонике марш «Тоска по родине».
Откуда ни возьмись на всех шаландах появились крашенки, таранька, хлеб, бутылки.
Матрос полез в свою кошелку, достал закуску и разделил ее поровну между всеми в лодке. Пете достались превосходная сухая таранька, два монастырских бублика и лиловое яйцо.
Маевка и вправду оказалась веселой рабочей пасхой.
Городовые, свистя, бегали по берегу. Шаланды стали разъезжаться в разные стороны.
Гипсовые головы облаков поднимались из-за горизонта.
Федя повернул лицо к небу, уронил руку за борт и чистым и сильным тенором запел известную матросскую песню:
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Далека от грешной земли!
Сверкали весла. Песня уплывала.
– Товарищ, нет силы мне вахту держать, – Сказал кочегар кочегару…
Песня уже еле слышалась.
Тогда матрос скомандовал мальчикам:
– Весла-а-а… на воду!.. Ать! Ат-ать! Ать!
И, хлопнув Терентия по спине, закричал:
Черное море,
Белый пароход,
Плавает мой милый
Уж четвертый год.
Ну, босяки! Что же вы не помогаете?
И Терентий и оба мальчика весело подхватили:
Ты не плачь, Маруся,
Будешь ты моя.
Я к тебе вернуся,
Возьму за себя!
Белая чайка на неподвижно раскинутых крыльях бесшумно скользнула над самой шаландой. Казалось, она схватила на лету веселую песенку и унесла ее в коралловом клюве, как трепещущую серебряную рыбку.
Мальчики долго смотрели вслед птице, думая, что, может быть, это белоснежная дедушкина душа прилетела посмотреть на свою шаланду и на своих внуков.
Маевка кончилась.
Но к берегу пристали не скоро – часа два еще крутились в море, выжидая удобного момента.
Сначала высадили Терентия возле Золотого Берега, а потом отвезли матроса на Ланжерон.
Прежде чем сойти на берег, матрос долго осматривался по сторонам. Наконец он махнул рукой: «Ничего. Авось-небось, как-нибудь…», подхватил под мышку свою щегольскую тросточку с мельхиоровой ручкой в виде лошадиной головы и выпрыгнул из шаланды.
– Спасибо, хлопчики! – пробормотал он поспешно. – До приятного свидания.
И с этими словами исчез в толпе гуляющих.
Петя вернулся домой к обеду, с пузырями на ладонях и красным, за один день обгоревшим лицом.
Прошла неделя.
За это время Петя ни разу не побывал на море. Он был занят приготовлениями к отъезду в экономию. Приходилось то с папой, то с тетей отправляться в город за покупками.
Все вокруг было уже летнее.
Одесский май ничем не отличается от июня. Город изнемогал от двадцатипятиградусной жары. Над балконами и магазинами были спущены косые полосатые маркизы с красными фестонами. На них лежала резкая тень начинающих цвести акаций.
Собаки бегали с высунутыми языками, разыскивая воду. Между домами вдруг открывалось пламенное море. В «центре» за зелеными столиками под большими полотняными зонтиками сидели менялы и цветочницы. Каблуки вязли в размягченном асфальте. В адских котлах повсюду варилась смола.
О, какое это было наслаждение – целый день ходить по магазинам, делая веселые дачные покупки: серсо, сандалии, марлевые сетки для ловли бабочек, удочки, мячи, фейерверк… и потом с легкими пакетами странной формы возвращаться домой на летней, открытой конке!
Петино тело еще томилось в знойном городе, но нетерпеливая душа, залетев далеко вперед, уже ехала на пароходе, насквозь прохваченная голубым ветром путешествия.
