Нет! Вероятно, и даже наверно, я читал «Мужики» Чехова, но тогда своей неспелой душой не мог принять унылый тон чеховского рассказа.
Наверно, и рассказы мои восторженные о природе исходили от той же неспелой души. И если теперь в арифметической своей глубокой старости я пишу, как говорят, все лучше и лучше, то, значит, душа моя поспевает, – молодая душа моей матери в старых годах.
А что, если я не один, а вся основная мужицкая масса русского народа состоит из неспелых душ и этой же неспелостью души строится и вырастает будущее?
Чехов, любя, как русский человек, неспелые души мужиков, изображал их на фоне уныния интеллигентного человека, тогда как я очищаю их от грязи и сливаю в одно с природой, как все мы делаем то же с самой природой ранней весной: природа лежит вся в грязи, а мы уже чуем запах молодой коры и сквозь ветви неодетого леса видим небесную бирюзу.
Радость и тягость
Только временами я вхожу в полосу такого пристального внимания, что замечаю все, даже у старушки с задранным носом пуговицу, висящую на ниточке. В таком состоянии я пробовал записывать в лесу все, что вижу, и всегда из этого выходила картина. А женщины всегда видят, как мы в состоянии вдохновения.
– Радует ли тебя, – спросил я свою подругу, – состояние постоянного внимания?
– Нет, – ответила она, – скорее тяготит.
И так всегда и во всем: нас что-то радует, а их тяготит. Но это и не совсем верно: на самом деле, мы просто посильнее и не боимся радости, а они послабее, страхуются тягостью.
Шаг внимания
Молодой снег и тепло. Я шел по улице и находил себе шаг внимания, когда так шагаешь тихо и мерно, что тело свое не мешает вниманию при усилии передвижения.
Это и на лодке бывает, на самой легонькой, парусиновой, с одним двухлопастным веслом: найдешь необходимое движение, забудешься, и душа, как стрекоза голубая, летает низко над волной, над травами, цветами.
Тогда, если взять книжку и быстро записывать, то нужно только успевать записывать, и все потом это годится. Так находят и выписывают свою правду натуры художники.
Мой враг
Враг – это препятствие на пути мысли, я должен победить врага, и так, чтобы эта победа расширила мой кругозор, приблизила к цели и дала новые силы: в такой борьбе рост и здоровье человека.
Разговор о поэзии
Вечером я услышал разговор о поэзии, о том, что есть книги, например, «Как закалялась сталь» или Макаренко, которые нельзя назвать поэтическими, но они воздействуют не меньше настоящей поэзии.
– Это и есть поэзия! – вмешался я. Дело в том, что в конце концов в поэзии есть исток, исток этот есть поведение. Но иногда от истока до нас доходят только обломки поэзии, вот такие, как книга Макаренко, по этим обломкам читатель добирается до целого. Но есть люди, занятые исключительно тем, чтобы эти обломки признать за целое и pars pro toto[4] противопоставить поэзии: таков был Вересаев со своим поведением, противопоставленным поэзии Пушкина. Это было посягательство с негодными средствами.
Конь искусства
Политик, увидев коня искусства, думает о том, как бы запрячь его в телегу с его политическим грузом.
Верстовые столбы
Разговор начался с того, что зима теплая и «снег выпал только в январе на третье в ночь». Уверенность в том, что так это и было, что поэзия тяготеет к законам природы.
Какой-то астроном доказывает, что астрономические данные в поэзии Пушкина в точности соответствуют фактам. И один ботаник, глядя на этого астронома, доказал, что так и в ботанике, и что одно дерево, которого теперь нет (в Бессарабии), при Пушкине было.
Только, по-моему, учет внешних событий в поэзии происходит автономно, без особого нарочитого внимания, обнажающего факт как-нибудь астрономически или ботанически: при обнажении получается натурализм и неизбежно связанные с ним ошибки в поэзии. Так что поэзия должна быть непременно свободной, и на своем свободном пути она неминуемо тяготеет к фактам, как тяготеет внимание едущего по дороге к верстовым столбам.
Семена слов
Поэт актерит, музыкально декламируя свои стихи среди нескольких десятков обманутых звуками слушателей. Разошлись слушатели – и звук разошелся в народе, как дождевая капля расходится в море. Тогда только слово поэта будет действительно волнующим словом, если он умертвит его для себя и сделает знаком, способным в каждом вызывать свое собственное слово.
Итак, поэт, не верь никому, кроме Музы своей, и пусть она поможет живые слова твои заключать в семена, прорастающие в душах неведомых тебе лично людей.
Мудрец
Целиком вопросы жизни решаются только у мальчиков, мудрец их имеет в виду, а решает только частности.
Родина – в душе
Моя физическая родина елецкая похожа на могилу: поехать на родину совершенно то же, что разрыть могилу матери.
Где же моя истинная родина?
То, что я унес от нее с собой. Родина прекрасная живет в моей душе. Я занимаюсь тем, что спасаю свою родину так же, как птица: строит новое гнездо для своих новых птенцов, хотя старое и сейчас где-то, черное, пустое, мокнет под дождем.
Начало романа
Там в дали апрельской кто-то белым машет, не то петух крылом, не то собака хвостом, не то красная девушка белым платочком. Не все ли равно?
– Не все ли равно, – веселея лицом, сам себе улыбаясь, говорит художник Кузьмин. – Да, четыре года не видеть родины и встретиться с нею в апреле, – тут спрашивать нечего, кто там машет и машет тебе в насыщенную весенними парами земли синеватую даль.
На ходу
В Литфонде из двери в дверь на быстром ходу встретился с доктором Иваном Ивановичем Маховым.
– Здравствуйте, румяное яблочко! – сказал он, – и все оттого здоровье ваше, что не курите. Вам бы сказать…
– Мало ли говорят, – ответил я, – нужно создать поведение.
Костыли добродетели
Человек должен быть непременно твердым, а то злые люди любят мягких, добрых и делают их своими костылями. Так и надо помнить, что настоящее зло хромое и ходит всегда на костылях добродетели.
Авторитеты
Я стал критиковать наш санаторий, и мне сказали: «А оно так везде: нет авторитета у докторов – и нет санатория». – «Отчего же нет у нас теперь авторитета?» – «Люди умней стали, хотят сами лечиться и не доверяют врачам, хотят пользоваться врачом, как машиной».
Очевидно, тут, как везде: человек подчиненный выходит из слепого послушания – насколько это было легче! – и включается в управление. Но прежде чем управлять доктором, нужно научиться собой управлять. На этом моменте развития мы теперь и остановились: требуется некоторое время, чтобы этому научиться. Вот и учимся сами собой управлять, и оттого кажется, что вокруг нас рушатся авторитеты.
Сила труда
Велика принудительная сила общественного труда, но это не та злобная сила, когда человека хватают и набивают ему под пятки конского волоса. С такими пятками не остается человеку никакого выхода, кроме того, чтобы смириться в положении пленного раба.
Напротив, принудительная сила общественного труда требует от рабочего личного поведения, и тем самым каждому предоставляется выход в царство свободы. Каждый стремится в общественном труде отличиться, набрать тем самым больше и больше охоты в исполнении необходимого дела.
Душа человека – это сам человек, а не тот, кого видят, о ком догадываются по себе.
Зеркало времени
Все пережитое смотрится в наше время, как в зеркало. И прямо скажу: мы не другие стали, как любят теперь говорить, мы те же самые, только впервые увидели себя и стали прибираться, поправляться, как делают все, увидев себя в зеркале.
Простейшее
Образ Дон Кихота создан был автором в насмешку над реакционной идеологией, а публика приняла в веках этот образ под свою защиту, и он стал подпирать реакционную идеологию у символистов.
Иван Дурак, как русское разрешение темы Дон Кихота. Он вступился за мельницу: «Кто же ему даст теперь ломать мельницы? Хорошо еще ветер был, а будь тихо, чего бы он не поломал?»
Задача: раскрыть простейшее в составляющей его сложности. Кончается сказка, начинается дело. «Где же теперь будет сказка?» – «В наших делах: наши дела будут сказкой».
Разговор осенью
Как в степи впереди каравана осенью летит туча темная скворцов, так и у нас в лесной местности летит туча разных листьев, птиц, и вслед за тем слышишь нарастающий гул в лесу и спрашиваешь себя: что это грозное и неминучее к нам приближается?
– Вот, слышу, – говорит Дон Кихот, – шелест падающих листьев, свист крыла улетающей птицы, и слышишь, Санчо, топот рокового коня?
