Говорила об "Актеоне", о том, что она нашла в нем большое влияние Готье и что влияние на эту вещь "Фамиры Кифаред" по сравнению с влиянием Готье незначительно.
АА получила сегодня письмо из Бежецка. Деньги, которые она выслала (50 руб.), они наконец получили; сшили Леве костюм и купили санки. В письме сообщают, что Лева только что заболел, что у него 39 и чт именно - еще не выяснено. АА сказала это с тревогой и очень обеспокоена этим.
Пришла Маня, стала готовить еду (именно "еду" - не завтрак, не обед ее "роскошное" приготовление на примусе нельзя назвать иначе, чем "едой").
Печь натоплена, и в квартире ровно 5 полен. АА хотела послать Маню за дровами, но я решил это сделать сам, дабы это было сделано раньше, чем к вечеру. АА дала мне 9 рублей, и через час я привез дрова. За время моего отсутствия АА заснула, и я осторожно, не желая будить ее, написал и положил на ночной столик записку и взял приготовленные для отправки Шилейке деньги (Шилейко получил 70 рублей, из них 60 АА отсылает ему, а 10 оставила на прокормление Тапа - так распорядился Шилейко).
Ушел от АА и на трамвае прикатил домой. Было без 20 минут четыре.
В 6 часов по телефону от Фромана я узнал, что сегодня ночью повесился С. Есенин, и обстоятельства таковы: вчера Эрлих, перед тем, как прийти к Фроману, был у Есенина, в гостинице "Angleterre", где остановился С. Есенин, приехав сюда в Сочельник, чтобы снять здесь квартиру и остаться здесь уже совсем.
Ничего необычного Эрлих не заметил - и вчера у Фромана мы даже рассказывали анекдоты о Есенине. Эрлих ночевал у Фромана, а сегодня утром пошел опять к Есенину. Долго стучал и, наконец, пошел за коридорным. Открыли запасным ключом дверь и увидели Есенина висящим на трубе парового отопления. Он был уже холодным. Лицо его - обожжено трубой (отталкивая табуретку, он повис лицом к стене и прижался носом к трубе) и обезображено: поврежден нос - переносица. Никаких писем, записок не нашли. Нашли только разорванную на клочки фотографическую карточку его сына. Эрлих сейчас же позвонил Фроману и тот сразу же явился. Позже об этом узнали и еще несколько человек - Лавренев в том числе - и также пришли туда. Тело Есенина было положено на подводу, покрыто простыней и отправлено в Обуховскую больницу, а вещи опечатаны. Кажется, Эрлих послал телеграмму в Москву, сестре Есенина. Фроман, Лавренев совершенно удручены увиденным, по их словам - совершенно ужасным зрелищем. Я сейчас же позвонил в несколько мест и сообщил об этом. Позвонил и Н. Тихонову - он уже знал, но не с такими подробностями. Тихонов расстроен, кажется, больше всех. Говорит, что это известие его выбило из колеи совсем.
Сегодня вечером экстренное заседание "Содружества", завтра утром правление Союза поэтов. Хоть я лично знал Есенина только по нескольким встречам (в прошлом году, например, возвращаясь из Михайловки, я оказался в одном вагоне с ним, и мы долго и много говорили - до самой Москвы), но и я очень расстроен. Жаль человека, а еще больше жаль поэта.
Предполагают, что ночью у Есенина случился припадок, и не было около него никого, кто бы мог его удержать, - он был один в номере.
29.12.1925
В 9 часов утра меня поднял с постели звонок АА. Она просила меня зайти к ней часа через два, а до этого отправить телеграмму в Бежецк - узнать о здоровье Левы. Расспросила меня подробности о Есенине. Рассказал все, что знал. В 11 часов, отправив телеграмму и отправив Шилейке деньги (60 рубл.), я пришел к АА в Мр. дворец. Она сегодня совершенно не спала - и в 5 часов утра решила встать и выйти на улицу. Пролежала так до 8 часов, а в 8 встала и пошла к Пунину. После того, как она мне звонила, она от Пунина пошла к Кузьминым-Караваевым - хотела узнать, нет ли известий из Бежецка. Я расспрашивал, как она себя чувствует. Говорит, что такого состояния, какое бывает, когда не спишь ночь в гостях, у нее нет: голова совершенно ясная, не болит, слабости большой тоже нет. Но так бывает с утра. А уже днем ей неодолимо хочется спать. "Сегодня я решила не спать до вечера... Чтобы ночью заснуть... Но если и ночью не удастся заснуть... Это было бы жестоко...".
Есенин... О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует его смерть. "Он страшно жил и страшно умер... Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация... Каждый год умирает по поэту... Страшно, когда умирает поэт..." - вот несколько в точности запомнившихся фраз...
Из разговора понятно было, что тяжесть жизни, ощущаемая всеми и остро давящая культурных людей, нередко их приводит к мысли о самоубийстве. Но чем культурнее человек, тем крепче его дух, тем он выносливее... Я применяю эти слова, прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин - слабее духом. Они не выдерживают.
Как не быть бессоннице - АА мучает все: "Я дрожу над каждой травинкой, / над каждым словом глупца..." - сказала мне как-то Валерия Серг. Срезневская, говоря об АА.
А Есенина она не любила, ни как поэта, ни, конечно, как человека. Но он поэт и человек, и это много. И когда он умирает - страшно. А когда умирает такой смертью - еще страшнее. И АА вспомнила его строки:
Я в этот мир пришел,
Чтобы скорей его покинуть...
(Цитирую на память и, может быть, неверно.)
Мы сидели у стола. Я не хотел больше говорить о Есенине. И заговорил о работе. Тогда АА взяла Верлена (книжку свою, так же переплетенную, как ее "Fleurs du mal). Показывала мне влияние Верлена на Анненского. Но - говорит - она напряженно и внимательно искала, нет ли влияния на Гумилева? Нет, ни намека. Потом показывала "Фамиру Кифаред". В "Фамире" АА нашла места, повлиявшие на Гумилева. "Фамира" повлиял на "Актеона", на несколько стихотворений "Жемчугов", на "Гондлу"...
- Это даже не влияние. Это нельзя назвать влиянием. Просто Николай Степанович был в кругу идей Анненского.
О работе говорили много; АА показывала мне все свои находки.
...с виду абсолютно нормален. Дальнейшее - все так, как у меня записано. 28-го утром приехала жена Есенина - С. А. Толстая. Ее встретила М. Шкапская. Толстая сразу же хотела ехать в Обуховскую больницу, но так как она очень волновалась, Шкапская решила ее сразу не допускать туда, и заявила, что необходимо предварительно заехать в Госиздат и выправить какие-то бумаги, без которых не пустят в покойницкую. Шкапская и Толстая одевали тело, убирали, мыли и т. д.
Слышал какие-то разговоры о Князеве, который забрался в покойницкую и всю ночь пил там пиво. Не знаю, так ли это.
Около 6 часов тело Есенина привезли в Союз. В Союзе уже было полно народу. Были Н. Тихонов, Рождественский, Клюев, Каменский, Полонская, Шкапская Баршев, Четвериков, Ел Данько, Браун, Садофьев и др. и др. - без конца. Не видел Вагинова, Лавренева, Сологуба, Кузмина, Крайского - так называю первых пришедших на память. Ионов приехал позже. Фроман, замученный беготней, ушел часов в 8... В средней комнате дожидался гроба оркестр Госиздата. Гроб подняли наверх - несли Тихонов, Браун, я, и много других. Под звуки похоронного марша внесли и поставили в большой комнате на катафалк. Открыли. Я и Полонская положили в гроб приготовленные цветы. В течение часа, приблизительно, гроб стоял так и вокруг него толпились люди. Было тихо. Но все же многие разговаривали между собой и говорили - о своих делах (!). Никаких речей, слов - не было. Ощущалась какая-то неловкость люди не знали, что им нужно делать и бестолково переминались с ноги на ногу. Какая-то старушка робко заговорила, что надо бы что-нибудь сказать. Слова ее остались без ответа. Жена стояла у стены и смотрела на Есенина - смотрела довольно спокойно, без слез.
Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза - желвак, на переносице - ссадина, и левый глаз - плоский: он вытек. Волосы были гладко зачесаны назад, что еще больше делало его непохожим на себя. Синевы в лице не было: оно было бледно и выделялись только красные пятна и потемневшие ссадины. К гробу подошла какая-то миловидная молоденькая женщина в белой шляпе. Встала на колени, потом поднялась, прильнула к руке Есенина, перекрестилась и отошла. Через несколько минут подошла какая-то хромая старушка с палкой, простонародного вида - в зипуне и платке. Сделала то же, что и та, и тоже отошла. Несколько человек были глубоко и искренне расстроены: Н. Тихонов, В. Эрлих, вероятно - Клюев: он стоял, не обращая ни на кого внимания, и плакал, смотря на гроб. Глаза его были красны. Другие были расстроены меньше, главным образом, "сочувственно". Но были и просто любопытствующие, из которых большая часть совершенно не умела вести себя. Оркестр проиграл первый марш, забрался в маленькую комнатку и выражал свое нетерпение: "Как долго все это тянется...".
Скоро явились скульптор (Золотаревский?) и мастера, чтобы снять маску. Гроб подняли с катафалка, перенесли в среднюю комнату и поставили на стол. Публика осталась дожидаться в большой, но и в этой скопилось много народу, внимательно наблюдавшего за "интересным" (!) процессом снятия маски.
