мы…
– Учитывая имеющийся спрос, даже глядеть на пустующую палату было неловко.
– Давайте это потом обсудим. Смотри, папа, эта дама…
– Я директор дома престарелых, господин Тена.
– Ты нарядился бабой, сержант Май. И застрелишь меня, пока никто не видит. Я это заслужил.
– Давайте осмотрим палату?
– Пиф-паф! Куда ты мне загонишь пулю? В рот? В задницу? В живот? Прямо в сердце?
– Нет-нет, в лифтах пациентов постоянно кто-нибудь сопровождает. Постоянно! Видите, без ключа в лифт не зайти.
– Это ловушка. Он ведет прямо к реке. Скажи, ты хочешь утопить меня в Эбро?
– А пациентов в возрасте, таких как ваш отец, постоянно, постоянно, постоянно кто-нибудь сопровождает. И они греются на солнышке в саду… Они это очень любят. Вот, пройдите сюда, пожалуйста.
– Гляди-ка, папа! Какая красивая комната… Нравится тебе?
– Поглядите, не прячется ли здесь сержант Май. Чтобы я получил по заслугам.
– Скоро кушать пойдешь, а?
– Ладно, пока, папа, приятного аппетита. Я приеду тебя навестить, как смогу… Ну что ты вдруг, папа? Послушай, мужчины не плачут!..
– Самое страшное по ночам – это молчание из пулеметного гнезда. Это ужасно. Потому что ты знаешь, что до них сто метров и, может быть, они целятся тебе в лоб… и смеются над тобой, суки, от щедрости душевной позволяя тебе пожить еще несколько секунд.
– Но вы же ею не пользовались! Она стояла пустая!
– Вы даже нас не предупредили!
– Дело в том, что мы с женой… Мы только что разошлись, и у меня в голове такая путаница, что…
– Я отлично вас понимаю и сожалею, господин Тена. Но у нас твердые правила, твер-ды-е!
– Хорошо, не буду настаивать, сдаюсь: я заплачу. На следующей неделе приеду. И дочерей привезу.
– Будьте любезны, через эту дверь.
* * *
– Судья Тена?
– Что вы сказали?
– Ты же судья по фамилии Тена, так?
– Чего?
– Сиди-сиди: мы сейчас прокатимся по чудесному саду. До чего тут красиво.
– Кто вы такой?
– Срок давности есть у всего, кроме воспоминаний, которые останутся с вами на всю жизнь.
– Сержант Май?
– Нет. Воспоминания останутся на всю жизнь – эти слова ты произнес, когда меня осудили и вынесли приговор. И ты был прав: я на всю жизнь запомнил твою мерзкую паучью рожу, только и желавшую заманить меня в сети своих поганых законов.
– Это же я тебя убил, правда, сержант? Когда я обернулся, я не нарочно… Но мне было так страшно, что…
– Никакой я не сержант.
– Чего?
– Я тот, кого ты приговорил к пожизненному заключению, как гнусное исчадие ада.
– Если вы мне не верите, сержант…
– Говори громче, я не слышу!
– Я говорю, даже если вы мне не верите, сержант, я расстреливал ангелов, а не людей; могу в этом поклясться.
– Что ты мелешь? Каких еще ангелов?
– Ангелов небесных, каких же еще, сержант?
– Ты совершенно свихнулся. Сейчас ты умрешь за то, что разрушил мне жизнь. Подумаешь, четверо-пятеро малолеток. И я уже больше никогда этого не делал! Вот здесь, за деревьями, отличный укромный уголок.
– Да-да, сержант, но со страхом-то как же? На меня летели тонны снарядов. А с другого берега в нас целились снайперы.
– Эх, черт… Заруби себе на носу: ты умираешь за то, что разрушил мне жизнь. Понял? Я тебе мщу. И никакой я не сержант.
– Да, я готов, сержант. Только прошу вас, прямо в сердце.
– Никакой я, сука, не сержант. Я тот, кого вы обозвали чудовищем из Райских кущ! Ты понял? И я тебя убью, потому что ты жизнь мне загубил, паскуда. Ты хоть сейчас-то уяснил? Знай, за что умираешь.
– Так точно, сержант.
– Эх, мать твою за ногу… Я чудовище из Райских кущ и до сегодняшнего дня никого не убивал, кроме малолеток… Ясно, ваша честь?
– Я готов! Так я обрету покой, сержант Май!
– Иди ты в задницу…
Тут горько разочарованный незнакомец обнажил спрятанный в складках одежды нож и, в полном сознании бессмысленности происходящего, с презрительной миной бесшумно всадил его в сердце живого трупа. В ту минуту ему даже не пришло в голову задаться вопросом, почему все истории в жизни кончаются смертью; как будто никогда ни для чего и не бывало иного вероятного конца.
Как правило, я погружен в написание романа и сам не знаю, сколько времени займет у меня это странствие. Однако время от времени, подобно капитану дальнего плавания, который причаливает к неведомому острову для небольшой передышки, я пишу рассказы: либо под впечатлением того, над чем работаю, либо, чаще всего, чтобы на время отвлечься. Итак, коробочка малого жанра наполняется понемногу, бесшумно. В котомку я от случая к случаю заглядываю, перечитываю написанное, исправляю, вычеркиваю, вставляю новые подробности и соображения, и снова возвращаю ее на место. Так идет дело до тех пор, пока я не решаюсь составить сборник рассказов из того, что накопилось, заранее зная, что стоит мне снова начать перебирать содержимое этого узелка, мысли мои захватят новые сюжеты и тоже захотят присутствовать в новой книге в форме рассказов. Привык я и к тому, что не всем зарисовкам, терпеливо ждущим своей очереди, удается встроиться в сборник, который я задумал.
Много лет назад, когда была издана моя первая книга, состоявшая из рассказов, мне довелось поучаствовать в нескольких чрезвычайно интересных беседах с романистом Висенсом Риерой-и-Льоркой [80], посвященных подбору рассказов для сборника. Риера-и-Льорка считал, что сборники должны состоять из историй, связанных между собой общей нитью, дыханием, которое необязательно относится к области содержания, но все же скрепляет книгу в единое целое. У меня в то время не было на этот счет определенного мнения. Я просто-напросто выбрал рассказы, которые, на мой взгляд, соответствовали сложившимся у меня на тот момент представлениям о том, как нужно писать, и получилась коллекция, то есть сборник. И все же о словах Риеры-и-Льорки я беспрестанно вспоминал, собирая в одно целое рассказы, написанные в самые разные периоды моей жизни. Я и сейчас уверен, что хорошая литература полезна в любом виде. Однако должен признать, что идея Риеры-и-Льорки мало-помалу мной овладевала, и я чувствую себя более в своей тарелке, когда существует какая-либо скрытая или же явная причина, которой объясняется присутствие рассказов в сборнике. В конце концов коллекция становится книжкой под названием, объединяющим все прошедшие отбор рассказы.
Про отбор я веду здесь речь, потому что при составлении сборников некоторые первоначально приготовленные рассказы отсеиваются, иногда по заранее предвидимым причинам, а иногда и совершенно неожиданно. В каких-то случаях я внезапно понимаю, что сюжет потерял
