из-под сахара распороли, сахар мелкий, как мука-пудра. Так сказать – покрывало в последний путь. К вахте привезли, оттуда надзиратель выходит. С увесистым молотком в руке. Откинул циновку, посмотрел на труп и молотком в лоб как даст-даст! Не заплачет ли покойник, не закричит ли дурниной? Нет, молчит как рыба – порядок, можно в яму… Ударная контрольная проверка на случай: вдруг задумал зек хитроумный побег, как в «Графе Монтекристо» у Дюма.
Начальство с нас требовало: « Давайте норму!» Мы в ответ: «Кормите, будем выполнять» – «Ага, а вы убежите».
Куда убежим? В яму, предварительно получив последний привет молотком по лбу.
Забор в лагере метра четыре с половиной или пять, не меньше. Сосну валят, вершинку отпиливают, ошкуривают, такие болванки-кругляки друг к другу ставят, а сверху три ряда колючей проволоки. Что мы, волшебники, перелезть через такую преграду? Перед забором предзонник – мёртвая зона шириной четыре метра. Перепахана, перекопана, и всё время ухаживают за ней те, кто в лагере сидит, за зону на работу не ходит, они граблями разравнивают, комочки разбивают. Помню двух мостостроителей из Ташкента. Пожилые, оба седые-седые. По десятке сначала дали, мерка такая в тридцатые годы была, отсидели, думали: всё – домой. Им объявляют: сидеть до особого распоряжения. После этого мостостроители окончательно побелели. Что интересно, не разъединяли их. Вместе из лагеря в лагерь кочевали. Боже, сколько замечательных людей перед глазами прошло. Как скажут, за что посадили… Эти же мостостроители… Праздновали сдачу нового моста, открывали шампанское, струя как даст… И в портрет Ленина… Всех, кто был за столом, арестовали…
Мостостроители – фитили оба. Только и могли работать – предзонник граблями разравнивать… А у охранников на вышках «шмайсеры», как швейные машинки строчат…
Но воры перескакивали через забор. Раз случай. Привезли бытовых, до этого была одна 58-я, потом решили разбавлять бытовиками – блатными. Они издевались над нами, обворовывали, унижали. И всё с согласия начальства. Это ворьё, убийцы, нелюди считались социально-близкими советскому строю, а мы – враги. Пришёл этап с блатными, они не работают, ему западло лопату в руку брать, а начальство попустительствует. Вор в законе приходит с этапом, заявляет начальнику лагеря:
– Начальничек, я – Ленинградский Интеллигент, вор в законе, чтобы жратва была, мой Петюнчик придёт со своей кастрюлькой… А если что, знай: твой забор ерунда, тебя и дома достану.
Вывески у них были: Ленинградский Интеллигент или какой-нибудь Московский Бродяга…
Раз начальник не послушался. Не наш, в другом лагере. Воры в законе тому начальнику сказали, чтобы Петюнчикам выдавали черпачок побольше да погуще. У каждого вора в законе в прислужниках малолетки-заключенные. Начальник наплевал на их условия.
– У меня, – говорит, – свои законы.
Они:
– Посмотрим на твои законы.
Петюнчик или другой кто из ворья проскочил через забор и зарезал начальника лагеря.
В нашем бараке у вора в законе хлеб кто-то украл. Он глазами повёл, на одного осетина указал:
– Ты сожрал!
Тот начал клясться:
– Не я!
Бесполезно, приговор вынесен. К осетину подходят двое, на пол бросили, доску из вагонки двухметровую вынимают, под подбородок ставят и на горло торцом надавили. Из носа, из ушей кровь… И никого не наказали за убийство. А осетин взял хлеб или кто… Зато наглядная акция возмездия в назидание другим проведена.
К ворам в законе приезжали какие-то деятели – хорошо одетые, представительные – им давали свидание. Поговаривали – те же воры и приезжали. Поддерживали друг друга. Это были идолы лагерные. Я с одним работал. Я был банщиком, а он, конечно, ничего не делал, палец о палец не ударит, но любил поговорить. Уважительно ко мне относился. Чуть не каждый день называл свой адрес, на улице Подлужной в Казани жил.
– Жору Казанского там каждая собака знает!
Дескать, освободишься, ко мне обязательно приезжай, я тебя озолочу и девками обеспечу всякими-разными: татарки, русские… Ещё любил рассказывать о своих подвигах, как милиционеров с носом оставлял.
– Я в переднюю дверь трамвая на ходу заскочил, чекист – в заднюю. Трамвай под уклон несётся, скорость бешеная, чекист ко мне сквозь народ продирается, рад, гад, что сейчас сграбастает! Лыбится, как же – поймал меня! Хрен тебе! Я как спрыгну, аж подошвы у сапог отлетели… А чекист зассал… Я ходыля по дворам…
Был случай в нашем лагере. Воры в законе в карты играли. Делали карты из газет. Мокрый хлеб через тряпку продавливают. Хлеб серый, а на выходе после тряпки белая масса. Ей карты клеили из газетных полосок. Случалось – как сейчас говорят, «чтоб адреналин пёр» – жизнь охранников на кон ставили. Один проиграл начальника лагеря. Тот жил в посёлке, самый красивый дом. В снегопад вор перелез через этот чудовищный забор, проник в дом начальника лагеря и его же ножом убил. Пришёл на вахту и сказал: я зарезал начальника. Увезли. Охрану сменили. Месяц прошёл, снова сменили.
Но ни один политический у нас не убежал. Ни один. И ни одного с 58-й статьёй не освобождали. Никого. Я первым оказался. Но об этом позже.
Если вернуться к похоронам, охранник приложится к покойнику, благословит на предание земле, молоток в карман сунет. Большой такой карман. И достаёт из другого фанерку, грубо вырубленную топором, у неё может быть и три угла, и шесть, и восемь. Для кого стараться? Поплюёт на химический карандаш, номер покойника напишет на фанерке и к большому пальцу ноги привяжет.
Спрашивается, кому этот номер нужен? Кому? Господу Богу? Ведь в общую могилу свалят. Однако формально не безымянным зека похоронили.
Охранник свою функцию исполнил, открывают первые лагерные ворота, извозчики арбу с покойником вывозят, ставят перед наружными воротами, возвращаются в лагерь. Внутренние ворота закрываются. Открываются наружные, другой надзиратель смотрит, кого привезли, но в лоб молотком больше не проверяет на побег. Затем расконвоированные краткосрочные зеки арбу-тележку тащат к яме, и сваливают покойника. Так сказать – предали земле. Ещё один упокоился. Летом яму с трупами землёй забросают. А на зиму новую заготовят…
Если летом зек умирал, его сразу закапывали. На другой день нас ведут на шахту, могильную землю травка опушила, на могилах хорошо росла, и, смотришь, плотный стебелёк с утолщением на конце выстрелил. Стрелкой возвышается над зеленью. Обратно идёшь – цветок распустился. Природа торопилась сыграть свою песню за короткое северное лето. А зимой снег, всё снегом завалено и куропаток полно белых. Абсолютно белые, на снегу различаешь только по глазам, и когда ходят, шевелятся.
В
