Совершенно иное впечатление производит русская деревня, находящая смысл как личной своей жизни, так и жизни общественной единственно только в "мирских делах и заботах".
В корреспонденции из Обояни [19] между прочим находим следующий факт, по особенным причинам свойственный именно этому уголку Курской губернии.
"Вот для примера меню обеда. В скоромный день: щи с говядиной, пироги, каша с салом, жареный гусь или куры. В постный: щи с грибами, пироги, рыба, картофель, капуста, — кто чего желает. Чай, сахар, все это в огромном количестве доставляется в тюрьму старообрядцами. Вот почему обоянская тюрьма в особенности так переполнена беглыми".
Мне, конечно, возразят, что этот пример, взятый из такой замкнутой среды, какова среда раскола, не может быть примером для наших православных деревень, прежде всего вследствие коренного между ними различия, именно религиозной розни. Но достаточно побыть на одном только собеседовании православных миссионеров с старообрядцами, чтобы вполне ясно увидеть, как слабы орудия обороны старообрядческих начетчиков против их православных обличителей, и что, следовательно, религиозную рознь раскольников и православных вовсе не следует смешивать с бытовыми порядками русского крестьянства, сохранившегося в наиболее самобытных формах; сочувствуя этим бытовым порядкам, нет надобности смешивать их с религиозными заблуждениями среды, где порядки эти сохранились. Если разоренная деревенька Неелово или Горелово, под влиянием лжеучения какого-нибудь безграмотного лжеучителя, стала вдруг собираться с силами, поправляться, перестала пьянствовать, прекратила семейную бойню и пошла вообще к настоящему благосостоянию, то, интересуясь именно изменением взаимных отношений сельчан и обновленным строем их трудовой жизни, нет никакой надобности симпатизировать и восхвалять ни лжеучения, ни лжеучителя, или негодовать на то, что вчерашние "неплательщики", став порядочными крестьянами, присвоили себе некрасивое наименование "шалапутов" или еще хуже — "дыропёков". Но вполне признавая, что учение дыропёков есть лжеучение и что "неплательщики" преобразились от влияния лжеучителя, нельзя же, глядя на небывалое прежде огромное стадо скота, не придавать этому никакой цены и смотреть на него как на лжестадо, а на огромный табун лошадей как на лжетабун, на внимание к ближнему как на лжевнимание.
Таким образом, беспристрастное суждение о том, что в расколе бело и что в нем черно, и справедливое разделение одного от другого дает читателю полное основание обсудить и приведенные выше в корреспонденции из Обояни факты также только с точки зрения бытовых, экономических особенностей раскольничьей общины, и тогда окажется поистине непомерная разница в чистоте совести людей, "облегченных" от мирских забот, и людей, полагающих в этих заботах цель своей жизни.
Чтобы отделаться от "вредных элементов" собственного своего общества, облегченная правом ссылки их община всё-таки не может сделать этого, не пожертвовав своим карманом; чтобы выбросить вон из своей среды тридцать человек, надобно уплатить в казну более трех тысяч рублей; чтобы выслать тринадцать, — и то нельзя истратить менее полуторы тысячи рублей. Но, уплатив деньги за своих братьев, ближних, расстроившихся людей, внимание к которым было бы обязательно хотя бы из чувства самосохранения, они получают облегчение от многих мирских забот, кому-то передают "ведение" о них, хотя бы опять-таки за деньги.
В другой такой же деревенской общине те же самые деньги тратятся совершенно иначе. Бродяга, которого производит на свои деньги община, облегченная от забот, находит самую радушную поддержку в той общине, где заботы мирские составляют именно завет, основание всего строя жизни и взаимных отношений. Не только раскольники, действующие во имя нравственных обязанностей, но и немецкие колонисты, руководящиеся строгим расчетом, не истребили бы в своей среде "для облегчения" самих себя ни единого человека, и на три тысячи рублей наверное прикупили бы земли и "отсадили" на нее излишних в колонии членов.
Мы, конечно, рады, что губернские по крестьянским делам присутствия уже как бы испуганы этой прискорбной деревенской "новостью" и просят волости повременить платить деньги за ссылаемых по общественным приговорам, раньше чем будут рассмотрены приговоры; но можно быть вполне уверенными, что дальше того же оправдания ни в чем не виноватых людей, то есть дальше уничтожения приговора — нынешняя "справедливость" к меньшому брату не пойдет. Те злые люди, которые задумали выбросить на произвол судьбы своих собратий, только получат обратно деньги. Но никому из всех, кто будет обсуждать эти приговоры согласно духу времени, наверное и в голову не придет оставлять эти деньги в казне или земстве для устройства земледельческих касс (болгарский крестьянин имеет такие кассы) или для покупки расстроенным людям земли при помощи Крестьянского банка.
ОЧЕРКИ ПЕРЕХОДНОГО ВРЕМЕНИ
Первое издание сочинений Г. И. Успенского в восьми томах было выпущено книгоиздателем Ф. Ф. Павлевковым в 1883–1886 годах. Оно имело значительный успех, и в 1889 году Павленков предпринял второе издание сочинений Успенского, на этот раз в двух томах убористого текста. Несмотря на то, что это издание по сравнению с первым было дополнено, за пределами его осталось много произведений Успенского. Из них писатель сформировал третий том собрания сочинений, вначале предполагавшийся в виде полутома. Книга вышла в издании Павленкова в 1891 году.
Основу тома составил цикл "Поездки к переселенцам". Кроме него, Успенский включил циклы "Невидимки" и "Мельком", а также рассказы и статьи разных лет ("Простое слово", "На минутку", "Федор Михайлович Решетников", "Праздник Пушкина" и др.). Для этого же тома Успенский сформировал и новый цикл, названный им "Очерки переходного времени". В большинстве своем эти произведения и входят в состав данного тома настоящего издания.
Успенский был недоволен третьим томом собрания своих сочинений. "Я третий том не уважаю, — писал он В. А. Гольцеву 19 февраля 1891 года, — для меня он надгробная плита, издание, вынужденное нуждой, крайней необходимостью не поколеть с голоду".
Редакторская работа над томом велась Успенским в большой спешке. Писатель желал избежать цензурных осложнений, поэтому многое из текста выбрасывал и переделывал, он перерабатывал свои старые произведения, давая им место в книге, — и делал это не всегда удачно.
Сказанное особенно касается цикла "Очерки переходного времени", в который Успенский объединил произведения, написанные за тридцать лет его литературной деятельности и не вошедшие ни в первое, ни во второе издания сочинений. Мотивировка такого объединения дана Успенским в предисловии к циклу следующим образом: "Основанием этому была та несомненная особенность русской жизни, вследствие которой "переходное время" стало в последние тридцать лет как бы обычным "образом жизни" русского человека". Нельзя не видеть, что при правильности, в целом, такого определения оно имеет чересчур общий характер и весьма условно помогает объединению самых разнообразных очерков и рассказов о "переходном времени". Успенский в этом цикле касается неурядиц крестьянской жизни, проблемы интеллигенции, взаимоотношений между "образованным обществом" и народом, описывает свои впечатления от поездок на Кавказ и в Царьград, помещает путевые записи, сделанные "на проселочной реке" в глубине России, и т. д. Разнообразная тематика цикла, однако, имеет общее содержание в главном своем направлений. Это мысли и наблюдения чуткого писателя, страдающего от неустройства русской действительности и напряженно искавшего путей к народному счастью.
Для цикла "Очерки переходного времени" Успенский переработал ранние рассказы ("Отцы и дети", "Семейные несчастия", "Остановка в дороге"), очерки 1880-х годов ("Старый бурмистр", "Заячья совесть", "Расцеловали!"), а также включил в переделанном виде неиспользованные ранее отдельные звенья циклов "Безвременье" ("На Кавказе"), "Письма с дороги" ("В Царьграде"), "Концов не соберешь" ("Верный холоп", "Как рукой сняло!"). В таком виде цикл и перепечатывается в данном томе с исключением некоторых очерков, не представляющих большого интереса для массового читателя.
I. ОТЦЫ И ДЕТИ
Впервые опубликовано в журнале "Русское слово", 1864, III, "Эскизы чиновничьего быта. I. Будни. II. Семениха", и 1864, XII, "Эскизы чиновничьего быта. III. Учителя. IV. Другая пора". Вошло в сборник "Очерки и рассказы", СПБ., 1866; "Будни" и "Учителя" перепечатаны также в сборнике "Глушь. Провинциальные и столичные очерки", СПБ., 1875.
