Над Гайд-парком тихо кружатся небольшие звуки лошадиных копыт, Серпентайн объезжает конная полиция. Бегают серые белочки, солнце уже снижается напротив Парк-лайн (ноябрь, дело часам к пяти вечера), листву в Лондоне не убирают, а там много кленов и этих листьев в аллеях выше колен: идешь и раздвигаешь их, оранжевые, шурша и поскрипывая.
На углу Парк-Лайн и Оксфорд-стрит начинаются сумерки, Оксфорд-стрит, в этот час заполненная людьми и транспортом, освещается пока еще только сигнальными лампочками машин, светом витрин и омнибусных внутренностей, постепенно, с ходом сумерек становящихся ярче. Потом и свет сверху включают.
Тогда, через некоторое время, мозг получает - исходя их количества вошедших в него людей - более правильные представление о размерах данного места и наделяет его хоть каким-то временем. Красные омнибусы и черные кэбы начинают делаться настоящими, как любые здания вокруг, что не меняет состояние погоды и окрестностей, давая возможность глядеть и на людей, которые оказываются похожими на твоих знакомых: что радует, поскольку с несомненностью свидетельствует о правильности выбора круга, а когда на улице девушка попросит прикурить, то делает это так, словно вы с ней из одной компании.
На углу Оксфорт-стрит и Чаринг-кросса стоит длинное и тупое строение, на верхушке которого прибита неоновая надпись "Main point of the city", а направо начинается Чаринг кросс, где книжные магазины по всей ее длине впритирку друг к другу. Обычно в них несколько этажей, можно ходить по лесенкам, люди смотрят книги и читают их, сидя на полу. Никуда не торопятся - тем более, что затеялся дождик.
На входе в каждый стендики с только что отпечатанными томищами Дианы, Чарльза и матери королевы, глянцевые, никто их особо не покупает. Возле столика с книжками для геев небольшая толпа: напудренный хлыщ, человек с виду смахивающий на спикера парламента, в годах, с брюшком и какой-то англиканский пастор в сутане и в очечках. В отделах с альбомами лежат все те же книги и альбомы, которые можно было увидеть лет пять назад в Париже, Берлине, Копене: то ли и их не берут, то ли они постоянно воспроизводятся.
А к семи вечера ближе вокруг всех входиков в кинотеатры, театры и прочие заведеньица Сохо толпятся люди, все они кого-то ждут, подъезжают машины, люди встречаются, мрачные негры глядят по сторонам, мучительно ощущая, как лицевые мышцы постепенно меняют им черты, превращая их в обыкновенных лондонцев, чему, верно, они пока еще сопротивляются, но конечный результат - как это видно по множеству людей иного цвета кожи, снующих по улицам - неизбежен. Все они делаются потомственными англичанами, которых с детства кормили овсянкой и сказками Матушки Гусыни вслух. Так все плюшевые игрушки Англии находятся в прямом родстве с мишкой Тэдди, который, собственно, настолько правилен, что иного пути для личного развития существовать не может. Никто тебя не мучает, не нападает специально, не принуждает, да и не замечает. Просто так получается, что там все становятся уместными.
На Трафальгарской площади на стенке под стеклом объявленьице, в котором сообщается, что на площади нельзя употреблять наркотики, устраивать митинги, а также - играть на музыкальных инструментах. Какое-то количество стареющих блядей с бутылками сидит на лавочках с видом на Нельсона и лениво пристает ко всем подряд. Их интерес, скорее, алкогольно-компанейский.
Еще позднее на Парк-Лайн, где в первых этажах всякие банкетные залы, сквозь стекла видно, как мужчины и женщины - хозяева приемов - стоят и приветствуют выстроившихся к ним в очередь от самого входа. А если гости подъезжают в машинах, то мужчины аккуратно выводят дам и они вместе скрываются внутри, и все это повторяется в каждой соседней витринке, с чистоплотной заведенностью общественной физиологии.
Потом все эти разные люди пристраиваются кто куда на весь вечер и далее. Все пустеет, мелкий дождик, пропадают даже автомобили. Возле вокзала Виктории в нише около какого-то банка сидит девчонка и играет на флейте что-то тихое. Вокруг никого, только витрины, забитые золотом и цветными камешками, по новой моде смахивающими на леденцы. Сидит, играет себе, ей все равно, что кругом никого.
А чуть в стороне от вокзала уже старенькие двухэтажные кварталы, какие-то пабы на углах, лавочки, уже закрытые на ночь, большие белые буквы на черных вывесках, забегаловка, где что-то жарят в масле и продают, небольшой гастрономчик - из тех, что один на квартал, где можно купить пакет молока и, потому что время близится к отбытию последнего паровоза в аэропорт, идти на вокзал и, купив рогалик, усесться в зале продажи билетов на ту штуку, которая под Ла-Маншем возит из Англии во Францию и в Брюссель там народу мало, и слопать все это, и отправиться в аэропорт, как домой.
Небольшая Англия со своими сказками и людьми, которые знают, что лучше всего сохраняется то, что записано в сказке, и каждое новое поколение пишет о том, чего не могло произойти, но произошло, и все это устраивается так, как было в предыдущей сказке предыдущих людей, а ведь ничего специально не сочинишь, так что они и в самом деле друг за другом и продолжаются. Какие они уж там вечные дети, они слишком стары и умны для этого, просто им хочется все это сохранить... Так они решили.
Все эти лошадки, белки, желтые листья, и сумерки и солнце, садящееся за Серпентайн, Оксфорд-стрит в час пик, газовые фонари, нервно дребезжащие светом на фасаде большого и высокого здания, на котором написано что-то вроде Плазы или, может быть, я ошибаюсь; кутерьма в районе Риджент-стрит, Трокадеро, мельтешащая, опрятная, а бездомные лежат себе вдоль улицы в подветренных закутках, аккуратно упакованные в синие чистенькие спальники, люди из службы социального обеспечения ходят от одного к другому и явно уговаривают их переместиться в какую-то ночлежку, они отказываются, мотая головами. Тепло. Бутылка виски рядом.
И никто не покупает золота, которое у них там лежит по всем витринам им хватает, что оно просто там лежит, да у них и так есть, старое. Пускай другие покупают, это им надо с чего-то начинать свою историю.
И еще эти маечки, продающиеся в развальчиках на перекрестках небольших улиц, выходящих на Оксфорд-стрит: "Good Girls Go To Heaven Bad Girls Go To London": "Хорошие девочки отправятся в Рай, плохие девчонки - приезжают в Лондон".
ПЛОХИЕ МАЛЬЧИКИ ЖИЛИ ВО ЛЬВОВЕ
Львов - это всегда чрезвычайно очень много слов, оказывающихся друг с другом рядом. Подвал на спуске от ГБ к центру, где обитали витражисты-литераторы Клех и Комский, где кофе готовился около двух часов, учитывая необходимость предварительного обжига зерен с последующим их тройным перемалыванием в крайне неторопливой армянской кофемолке. Парщиков во Львове в целом и на пивном заводе австро-венгерских времен с художником, в то время главным по оформительской части на пивзаводе, Жозей Захаровым; сестры-близнецы Таня и Наташа, одна из которых была женой Жози; мастерская Жози на улице Зеленой, возле Лычаковского кладбища, где я однажды в августе провалялся дней десять с жесточайшей ангиной, едва вставая, чтобы полоскать горло мерзкой смесью соды и йода, глядя на Львов сверху, а Лена ходила по всем мастерским города со всеми нашими приятелями, в порыве чувств приносящими мне вечером еду, которую я есть не мог - из-за горла, хотя жрать и хотел.
А также - Фонд Захер-Мазоха (тоже львовского человека), который сдедал Игорь Подольчак, уже заранее (это было еще при СССР или сразу после его распада) начавший рассуждать о том, что данное явление, маргинальное, находящееся в тени, влияло и влияет на развитие культуры ("Влияние это до сих пор до конца не идентифицировалось и не вычленилось полностью, как бы увязая в современных ему этических понятиях"). А также история прохладного, тяготевшего к стерильным и умозрительным эстонским вариантам графика Аксинина, культового персонажа Львова, которого я так и не увидел, поскольку самолет, в котором он возвращался из Таллина, заходя на посадку во Львове, столкнулся с взлетающим самолетом, везшим в своем нутре начальника Закарпатского военного округа.
Его жена потом, кажется, несла на себе его харизму, впрочем так могло и показаться, она была восточного облика с собакой-таксой, о чем-то переговорила с Клехом в парке аккурат напротив Спилки письменников, то есть тогдашнего Союза писателей Львовской области УССР, где один тамошний мальчонка-функционер по общей пьянке зачитывал нам трагические письма Тарковского Параджанову о том, что "как одиноко наше ремесло, и не присылай ты ко мне всяких юных сумасшедших, потому что - что я им могу сказать?"
А над лестницей Спилки был стеклянный колпак, свет с неба падал на лестницу и все это пахло светом и сухим деревом. А еще в городе была лестница Дома ученых, запечатленная в большом количестве кинофильмов, знаменита которая тем, что она мягким сецессионным разворотом поднимается метров на шесть, занимая собой помещение, пространство, в котором, поди, и небольшая церквушка бы поместилась.
