Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Так у нас и литература теперь. Тяжело тому, кто в тесноте тянется к свету все выше и выше, теряя свои сучья. Зато какая жизнь на опушке! Там, где народы питались фольклором, устным словом, везде фольклор трансформируется в литературное дело и душевная жизнь обращается в материальную. Литература измерялась раньше, как дерево, в тесноте ростом вверх: чем выше, тем лучше. А теперь измеряется, как лес на опушке: движением вширь.

У соседа украли кур. Петух пошел в разбой на нашего леггорна и отбил у него кур. Мы посадили разбойника под кадушку и каждый вечер, мокрого, опозоренного, голодного, перегоняем к соседям.

Мало-помалу петух так ослабел под кадушкой, что наш петух в очередном испытании наколотил его и в хвост и в гриву и прогнал на свой двор.

И так сказать: хорошо петушиться, и замирать с одной приподнятой ногой, и орать во все горло «победу», когда твой враг под кадушкой.

Путь счастья и мира души побежденного состоит в том, чтобы сознать свои ошибки, и поблагодарить врага за науку, и обещаться себе больше уже не делать ошибок.

Киносъемка вчера измучила меня, гоняя по жаре с горы на гору; наконец я сел на пень в тени, а они на траву возле меня.

– Не нравится мне, – сказал я, – что вы всю жизнь подгоняете под красивое. Вот вы, например, снимаете торжество общения писателя с колхозниками, а между тем из головы у меня не выходит обида: сегодня все утро всеми дурными словами ругала меня колхозница, обвиняя меня в том, что мой кот у нее будто бы заел цыпленка. Я защищался все утро тем, что не могу привязать кота и что кот был не мой. Я предложил даже колхознице застрелить кота, если кот окажется моим. Она кричала мне, что стрелять не умеет. Я обещал ее научить и дать ружье. Это она приняла как издевательство и еще больше ругала меня. И так прошло в колхозе утро писателя. Надо бы и это снять.

– Это не характерно, – ответили киношники.

Можно находиться под обаянием великой мысли, а говорить одни глупости. И можно знать все на свете, но, не чувствуя единства всего в одной необъятно великой мысли, повторять как индюк то, что уже не раз говорили другие.

Материал у меня под ногами: моя родная земля, а направление мне дает каждое дерево своим ростом вверх, прямо к свету. Все остальное борьба.

Начинаю недослышать, и когда это случается, то мне кажется, будто говорящий мне плохо выговаривает слова, и мне за это он бывает так неприятен, что взял бы и передразнил его звуками, как они до меня доходят. Так и в литературе глухие на слово художника критики и читатели непременно свою глухоту сваливают на автора.

Вот почему наше слово должно быть ясным, громким и доступным пониманию по возможности каждого.

Для меня есть только два времени: весна с нарастанием и осень с уменьшением света. Так в природе, а в душе человека нарастание света сопровождается нарастанием тревоги с вопросом, найду ли силы в себе ответить зовам природы и переживу ли?

Убавка света возбуждает внутри себя силы и уверенность творчества, дает веру в возможность гармонии и всего такого, составляющего основы творческого поведения. Такою была осень для Пушкина.

Мальчик швырял камни, такой сильный мальчишка и такой маленький, что от каждого швырка закручивался в обратную сторону и мгновенно раскручивался назад, чтобы успеть захватить полет брошенного камня. Так он делал множество раз, как богатырь, сын царя Салтана, вылезший из бочки.

Рядом с ним стояла совсем капельная девочка и смотрела на все пуговками голубых глазенок, как куколка.

Я подошел к богатырю и, заложив руки назад, выпятив грудь петухом, сказал задорно, как бы вызывая на бой:

– Ну?

Он мгновенно перестроился, тоже заложил руки назад, как ястреб, не моргая, уставился на меня в страшной серьезности.

Я сделал вид, что испугался, отступая задом, чтобы не дать ему швырнуться в меня, повернулся и пошел своим путем.

И сколько ни шел, сколько раз ни оглядывался, он все стоял и стоял в своей боевой позе.

Когда рассказ плохой, говорят: «Надуманно, потом пахнет». А когда хотят похвалить, то: «Как будто само сделалось».

Вот тут и выводи в искусстве трудодни!

Мой прием состоит в том, чтобы заставить действовать не только центральное лицо, но и всю обстановку олицетворить, чтобы каждая вещь показалась своим лицом и стала тоже героем. Так и лес, и елка, и сосна стали бы живыми.

Не будь я Пришвиным, я хотел бы писать в наше время, как Паустовский.

Даже Грибоедов, на что уж умница, и то мог тогда сказать: «Пишу, как живу: свободно и свободно». Не мог, значит, и он в то время понимать, что свобода является людям только в покрывале и не должна обнажаться в простом произношении слова.

Теперь даже самый простой человек не скажет просто о свободе, потому что свобода – это тайна личности, выскажи тайну – и свобода со всеми своими прелестями, надеждой, верой, любовью разойдется в общей жизни, как дым.

Моя свобода, чувствую, давно уже превратилась в волну, и разбегается, и ударяется в скалистый берег, и рассыпается, и опять собирается.

И эти веточки дерева сейчас у меня перед глазами качаются, качаются, треплются, шепчутся, – разве не та же волна? Разве волна, ударяясь о скалу, не отмывает каждый раз что-то от берега и не уносит с собой? Разве веточка ели, раскачиваясь, не освещает со всех сторон свои зеленые хвои и тоже не собирает в себе на рост, на жизнь, и свет, и тепло из солнца его горючее?

Молодые собаки должны ходить в безусловном повиновении, и никакие поблажки им не дозволены. Но старым собакам мы разрешаем иногда нас и не послушаться.

В детстве после чтения «Песни о купце Калашникове» стал вопрос: «Почему Грозный, сочувствуя вместе с автором Калашникову, неожиданно для читателя награждает его виселицей?» И только теперь является ответ: «Грозный сочувствовал Калашникову как человек и хотел бы по-человечески отнестись к нему, но, как царь, должен был его повесить».

Я понял это только теперь, потому что только теперь пришло время очевидного для всех разделения жизни на человеческое начало, «как самому хочется», и на должное: на «как надо».

Сделаем предположение, что в мире природы все неповторимо, и самодержавно, и незаменимо и что обобщение начинается человеком.

Одна из моих тем: то, что называется «грех», есть пропуск жизненных единиц при обобщении, как при пахоте поля непропаханные частицы поля – «огрехи».

С этой темой неповторяемости и незаменимости жизненных единиц я родился, как другие родятся с неудержимым стремлением обобщения и замены одной единицы другой.

Опять все думаю о начале зла в обобщении: между подобными явлениями человек провел прямую линию и отбросил все, что направо от законной линии и что налево. Из этой линии закона вышла математика, наука, лежащая со всеми вытекающими из нее науками – физикой и химией – по ту сторону добра и зла.

Там, где самим хорошо, редко двери бывают открыты для гостей, – вот почему поэзия и не бывает в хороших домах уверенных и довольных людей…

Чехов сказал, что когда хочется пить, то кажется, выпьешь целое море, и когда станешь пить, то выпиваешь стакана два. А я думаю так тоже и о славе, что со вкусом и в пользу выпивает себе артист только стакана два, а после от нее только дуется.

На дерево лучше снизу смотреть, чем сверху: снизу оно значительнее, выше, прекраснее. Конечно, и человек, если снизу на него смотреть, великаном представляется, только так смотреть на человека опасно: зазнается великан и сверху пхнет тебя сапогом в рыло.

Цветок берет себе пример с солнца. У цветочка – его мед и пчелы, и у солнца – жизнь и люди…

Отец его, столяр, любил делать совершенные вещи: это у него было первое, и это первое порождало второе: жил хорошо. Так выходило само собой, что он жил для людей. Сын его не был мастером, но усвоил себе радость делать хорошо для людей. На этом основании он получил военное воспитание: служить Советскому Союзу. Так он сделался коммунистом.

Когда он с негодяем вступает в борьбу, то это все равно, что с самим собой начинает борьбу. Его задача скрутить негодяя и заставить его делать то самое, чему он служит. Он всегда милостив к своему врагу после победы, потому что враг как бы уже соединился с ним самим.