- Попалась, лапа! Попа...
Еще один страшный удар завертел на месте и оглушил Дурнева. Толстым, косо срубленным ивовым сучком ему содрало кожу на левой половине головы, рассекло надвое козелок уха. Дурнев вмиг оказался на коленях, и в голове его что-то сдвинулось. Показалось: с головы и с шеи содрали кожу, плещут на содранное йодом из широкогорлой банки. Из глаз хлынули слезы. Однако Иванна не исчезла: вторым ударом ее тоже подбросило и перевернуло - треснула на груди блузка, выпятился наружу глуповато-коричневый медовый сосок. Сосок чуть вздрагивал, влек к себе.
Дурнев не замечал, что контужен, что по белым волосам его и по щеке стекает кровь. Стряхнув с губ и век мелкий сор и землю, смахнув камышовые лушпайки, он обратился грубовато к полуодетой женщине:
- Ну скажи... на местном языке: "На нас напала голодовка..." Что получилось? А? Получилась "гола дивка"! Ты, голая, на меня и напала! Ну я готов, готов!
Новый, совсем близкий удар кинул Дурнева на спину, голова его вспыхнула белым факелом. Иванна стала тускнеть, отдаляться. Чтобы дотянуться до нее, не дать уйти, Дурнев вскочил на ноги, рванул молнию на гульфике и, от вновь прихлынувшего возбуждения дрожа и шатаясь, стал подобно частящему БМП изливать белую, священную материю любви и жизни на бесстыдно торчащие, сладко полированные коленки прошлогоднего камыша. Он не заметил, как пулемет сменили автоматы, как ушли, отбомбившись, "сушки". Мозг его съехал куда-то в сторону, и в голове, как в той рубровской, разрезанной минуту назад бомбой на две половинки киностудии, заскакала-запрыгала не предназначенная для посторонних, суматошная, трудно понимаемая жизнь кинооборудования, предметов, явлений, лиц.
И настало мытарство последнее: мытарство жестокосердия, мытарство мятежей, революций и войн.
Истязатели сего мытарства были злобно-безжалостны, беспощадно-коварен был их князь! А по виду был он сух, как воловья жила, и крепок, как черный гвоздь. В одной руке князь держал литой серебряный молоток, другою пощипывал от нетерпенья бугристый воздух мытарства. Позади тела его зыбились два дымно-серых, совиных, а ниже их - два черновороньих крыла. И когда князь мытарства поманил испытуемого к себе, тот испугался манящего больше всех других дотоле встречавшихся ему бесов. Князь испуг этот заметил и сухо-надсадно, но и сладчайше заперхал. Потому что вмиг проник он в известковую жесткость огрубевшего за время жизни земной сердца и сразу узнал: добычу из лап не выпустит!
- Хочу предупредить тебя наперед: нас надуть - не удастся! Правду! Ничего, кроме правды! У нас ведь здесь что-то вроде собственного Министерства печати и информации при Частном Суде, - князь усмехнулся едко. - Частный Суд у них, конечно... - мотнул он рогатой головой в сторону отдалившихся ангелов. - Но Министерство-то с печатью у нас, заметь! А еще... - князь слегка запнулся, - ЗАГС тут у нас. Запись Актов Гибельных Состояний. И сегодня в ЗАГСе нашем - расшифровочка одной гибельной архивной комедии. "Женитьба забальзамированного" комедь называется. Поглядеть-послушать не желаешь ли?
- Не хочу глядеть! И тут, вашу мать, министерств с конторами понатыкали, идиотов в них понасажали, плюнуть некуда!
- Он еще и лапкой дрыгать! Он - Минпечати нашей небесной не верить, ЗАГС наш кроткий порочить! Ладно, занесем в реестрик: в женитьбу забальзамированного не поверил. Демократию небесную отрицает. Ну ты тогда вот чего мне скажи, умник: своих-то помнишь?
И тут испытуемый сразу и навсегда установил перед внутренним взором молящие глаза оставленной им трехлетней дочки и веки первой своей жены в кровь растертые! Вспомнил и жесткое веселье, с которым от них уходил. Тут же увидел он дочь свою пятнадцатилетней. Увидел: шляется она по Петроверигскому переулку в обнимку с каким-то наркомулатиком, а чуть погодя - и вовсе с расхлюстанным, на все винтики развинченным негром. И враз испытуемый уверился: собственное его жестокосердие - страшней всей жестокости всех мятежей, революций и войн. Потому что жестокость, собираемая в одной душе, тысячекратно превышает вместимость этой души, сминает навек нежные ее выпуклости, изгибы, становится войной внутренней.
И от такого невиданного "постыжения" стал испытуемый мертв душой...
- Вспомнил, мать твою за ногу? - вынул испытуемого из туманных созерцаний князь мытарства. - Ну а теперь вспомни - как на войну идти сбирался! Так, стало быть, душа твоя всего лишь копилка страстей? Ну мы эту "свинью", эту копилку сейчас враз расшибем! Грудь - наружу! Сердце - вон! завизжал князь-бес и поднял тяжкий серебряный молоток.
И ангелы, - кинувшиеся, чтобы искупить не раз и не два возникавшее в испытуемом едко-саднящее желание войны, - от него отшатнулись, а затем - и вовсе отдалились. И не смогли уже из своего "далека" остановить беса, нагло присвоившего себе (пусть только на словах!) права прокурора на Суде Частном, Суде Высшем...
Тихо, без размаху, минуя жилы и ребра, ударил князь-бес испытуемого литым молоточком прямо в заизвесткованное сердце! И сердце это, окаменевшее в житейских дрязгах и в колкостях быта, сердце, жалко уменьшенное от желанья прихапать истину посредством нажима и силы, наполнилось пронзительным звоном. А затем, захлебнувшись собственной кровью, стало рваться на части. И не узрел испытуемый сиявших над головой его небесных врат. Не почуял обугленными ноздрями запаха горней славы. Не дотронул глубоко провалившимися в глазницы глазными яблоками златокожих, гулко друг о друга постукивающих эдэмских плодов! Не вдохнул сотового и медвяного воздуха райских долин! Потому, что мытарство это выдержано им не было.
И тут же он перестал осязать хрупко-крепкие ангельские крылья и выпустил навсегда из слуха словесную мелодию чудных, отвергаемых и отрекаемых в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь - гимнов. И полетел, кувыркаясь, по нижнему, бесчувственно-глухому отрезку столпа эволюции - вместе с осколками моллюсков, с паукообразными и червями, с не имеющими даже и зачатков души, порожне-полыми людишками - вниз: в гехинном, в геенну. Но вместо бездны, краешек свой ему показавшей, увидал он внезапно реку, холмы, туман. Бородатое и до невозможности молодое лицо близко над собой увидел...
Облако душ: "высокий воздух"
У берега туман стал выше, плотней. Внезапный, сплошной туман - откуда он взялся? Не туман - огромное, легшее на землю облако, залепившее все ее впадинки, бухточки, урезы вод!
Нелепин не видел ни лодки, ни рук своих, ни ног, видел лишь вылучившееся из облака и над лодкой склоненное, молодое, удлиненное бородою пушистой лицо.
- Знаю, больно тебе, - чуть помедлив, посочувствовал бородатый, в белой косоворотке с пуговкой черной человек. - Да потерпи уж!
Холодная ладонь легла на нелепинское плечо чуть ниже огненной раны.
- Ты кто? - спросил Нелепин больше для порядка, потому что и так было ясно: перед ним священномученик или святитель, может, даже святой. - Это бред? Я что - концы отдал?
- Жив ты. Ты ведь плыл в Апостолово? Вот и приплыл. Я оттуда как раз. Ну же, вставай!
- Не могу я встать, владыко.
- Уж и не можешь! Подымайся, проветрю тебя, глядишь - ране твоей легче станет.
- А они? - Нелепин кивнул на закидывавших тяжелый мотор на корму баркаса, жадно и широко облизываемых туманом хлопца с Иванной.
- Должен же кто-то посторожить лодку? Парнишка один в лодке оставаться боится, зато он может в село сходить, кликнуть кого надо. Женщина лодку пока и покараулит.
- Ты, вижу я, обо многом извещен, владыко! - подивился, сходя с качнувшейся лодки, Нелепин. - А вот знаешь ли ты, что понапихал я в себя дерьма всякого? Противно даже! С того и пить начал...
- Знаю, чадо, знаю. Великий груз ты на себя принял и запретного много увидел...
- Ну уж это враки! Ни в жизнь не поверю, чтобы отшельники и старцы про мелкотню нашу знали. Да еще про то, кто какую в себя информацию вогнал! Далеко до церкви от нас - как до неба! Ты - фээсбэшник! Полюбили они нынче под священномучеников гримироваться! На фирме у нас такие же вот безобразили! Так что - враки, враки!
- Ничего не враки, - не обиделся человек из Апостолова. - А что до неба далеко - это верно. Хоть иногда - ближе некуда. Ну да ведь не на небе мы сейчас, на земле. Только в облаке.
- Странное облако какое! - Нелепин кивнул задиристо на густую шапку молочных капель, снега, пара, скрывших уже и реку, и баркас, и людей. - Что за облако, отче, такое?
- Ни к чему тебе знать.
- Зачем же ты меня тогда из лодки вынул? Я ранен, может, помер уже. Тобой вот брежу... Зачем, отче?
- Нужно тебе два-три слова сказать. Это сейчас ты ранен-болен, а коли выздоровеешь, что делать станешь? Нет тебе пути без слова моего: вмиг погибнешь! Ведь ненаправленный никем трупному смраду подобен, верно же направленный - подобен сапфиру блистающему...
- Это так, так! Да вот плечо у меня болит жутко... И еще две старые раны: в живот и - прости уж - в пах. - Нелепин не сдержался, застонал.
