Ниже, как на стр.188, так и на стр.226, идут дальнейшие цитаты из «Открытого письма».
В заключение на стр.189 говорится:
«25 апреля 1922 года газета „Известия“, перепечатав письма Чайковского и Толстого, в том же номере дала высокую оценку позиции Алексея Толстого…»
и т. д. до конца абзаца.
А на стр.227 говорится:
«25 апреля 1922 года газета „Известия“, опубликовав запрос Чайковского и „Открытое письмо Н.В.Чайковскому“ А.Н. Толстого, прокомментировала это событие в эмигрантской жизни…»
и т. д., знакомый текст до конца абзаца.
Итак, 1922 год — сотрудничество с газетой «Накануне». А на стр.202 снова 1921 год:
«В октябре 1921 года Толстые переехали в Берлин».
Но ведь они туда уже один раз переехали на стр.186… И оттуда Толстой писал письма Бунину… Неважно. На стр.213 снова благополучно наступит 1922 год, 26 марта, и Толстой «с большим интересом» в первый раз развернет газету, в которой он уже сотрудничал двадцать пять страниц назад, когда упорный 1922 год наступал впервые. Теория вечного возвращения сработала: 14 апреля наступает вторично. Но зато уж после Толстой благополучно выберется из круговерти взбесившегося календаря и линейное течение времени возобновится. Да, но не вся семья благополучно перенесла это астрономическое чудо: сыну Толстого Никите в 1928 году (на стр.339) тринадцать лет вместо полагающихся одиннадцати: мальчик преждевременно состарился.
А В. Петелин продолжает дублировать текст. На стр.298 он цитирует письмо Толстого Полонскому, главному редактору «Нового мира». Толстой отстаивает свой план построения романа «Хождение по мукам».
На стр.319–320 абсолютно те же рассуждения Толстого, но уже в «монологе от третьего лица».
Стр. 298 (письмо):
«С первых шагов Вы мне говорите, — писал Толстой, — стоп, осторожно, так нельзя выражаться».
Стр. 319 (монолог):
«Как непривычно было Толстому в самом начале работы выслушивать предостережения: стоп, осторожно, так нельзя выражаться!..»
Стр. 298 (письмо):
«Если бы я Вас не знал, я бы мог подумать, что Вы хотите от меня романа-плаката, казенного ура-романа».
Стр. 319 (монолог):
«Чего хотят от него? Романа-плаката? Ура-романа? Нет уж, такого романа он писать бы не стал».
Стр. 298 (письмо):
«Но Вы пишете, чтобы я с первых же слов ударил в литавры победы. Вы хотите, чтобы я начал с победы и затем, очевидно, показал бы растоптанных врагов».
Стр. 319 (монолог):
«Полонский даже предложил ему свой план, предложил начать с победы, с первых же фраз ударить в литавры, а затем показать поверженных врагов».
Стр. 298 (письмо):
«…Я не только признаю революцию, — с одним таковым признанием нельзя было бы и писать роман, — я люблю ее мрачное величие, ее всемирный размах».
Стр. 320 (монолог):
«…Он признает революцию ничуть не меньше, чем они, и не только признает, — с одним таковым признанием он не мог бы приняться за роман — он любит ее величие, ее всемирный размах».
Стр. 300 (письмо): показать революцию
«благоприличной картиночкой, где впереди рабочий с красным знаменем, за ним — благостные мужички в совхозе, и на фоне заводские трубы и встающее солнце. Время таким картинкам прошло».
Стр. 319 (монолог):
«Не мог же он представить революцию в таких благоприличных картиночках, где впереди рабочий с красным знаменем, а за ним благостные мужички на фоне встающего солнца? Время таких картинок прошло».
Таким образом, если мысль автора с первого раза до читателей не дошла, то со второго дойти должна обязательно.
Но зато в отплату за такое щедрое растолковывание взглядов Толстого читатели должны и поработать, подумать сами.
Кто загадки любит — тот их и услышит.
Кто их угадает — тот нам и напишет.
Загадки такие: на стр.176 фраза:
«Потом они вернулись, он занял у Жихаревой 40 пиастров…»
Кто это — Жихарева? А бог ее знает. Выпала откуда-то при разрезании. Может быть, это актриса Е.Т. Жихарева со стр.96? А может быть, и нет.
Стр. 179:
«…Вспомнил… добрые лица матери и Бострома…»
Какого Бострома? — недоумевает читатель. (Поясню: Алексей Аполлонович Востром — отчим Толстого. Кто догадался?)
На стр.370 Горький упоминает какую-то Марию Игнатьевну. Поясню: речь идет о Марии Игнатьевне Будберг, близком друге семьи Горького.
Многим мемуаристам удается дать психологический портрет Толстого. А вот попытку Всеволода Рождественского В. Петелин пресек. Рождественский рассказывает, как Толстой, мало знакомый с поэтом («Слишком большое расстояние в литературной иерархии разделяло нас тогда», — пишет он), пригласил его, чтобы уговорить написать русский текст либретто для оперы Сметаны «Проданная невеста», Робкий юноша смущен, но Толстой так прост, приветлив, дружелюбен, что
«не знаю как, но ему удалось через несколько минут совершенно рассеять мое смущение» (стр.194).
Благодаря умению Толстого быстро расположить к себе, рассмешить, заинтересовать, увлечь, обаять, установить «товарищеские» (Олеша) отношения молодой поэт сразу чувствует себя «давним знакомым». «Товарищеская интонация» (Олеша) — драгоценный дар, нечастое умение! Она создает атмосферу, при которой человек чувствует себя легко.
Не то в изображении В. Петелина (стр.433). Рождественский
«не заметил, как вошел Толстой, без промедления перешедший к делу.
— Вы ведь, Всеволод Александрович, знаете, что я недавно приехал из Чехословакии…
Тот согласно кивнул.
— Удивительные перемены происходят в ней. Только вот снова грозит ей опасность завоевания… Уже сейчас раздаются громовые раскаты с границ, где новые нибелунги готовятся к осуществлению „плана Розенберга“. Независимость, культура, сама жизнь страны под ударом нибелунговой дубинки…»
Ничего себе начало встречи с робким юношей… Краткая, но внушительная политинформация в столовой среди «старых портретов» и «петровской мебели». «Громовые раскаты»… «Нибелунги»… Что хочет этот грозный малознакомый человек от поэта? Не удивительно, что растерянный поэт бормочет в ответ:
«— Неужели все столь серьезно, Алексей Николаевич?.. Что-то ничего у нас не слышно… Или я так невнимательно слежу за событиями? А сами чехи понимают степень этой угрозы?
— Нет, не все понимают, что ждет впереди… Только пролетариат готовится к будущим сражениям…» — обрушивается Толстой на «невнимательно следящего за событиями» юношу. «А многие настроены пацифистски… И если раньше пацифизм таил в себе известный протест против милитаристского угара, то теперь это заключает в себе вредную пассивность, ослабляет сопротивление наступающему фашизму…» (стр.433–434).
Начав утро с устной передовицы («назначил он мне для разговора час довольно ранний», — вспоминает Вс. Рождественский), Толстой после торжественной части переходит к танцам:
«— И вот я обратил внимание… что в Чехословакии за эти семнадцать лет национальной независимости восстановили многое из старины… В Чехословакии есть чему поучиться: им хочется все оставить, сохранить в первозданном виде…
— Их можно понять, Алексей Николаевич… Сколько они были под гнетом в составе Австро-Венгерской империи», — лепечет поэт.
«— С каким удовольствием смотришь фильмы, в которых засняты национальные танцы, игры, обычаи чехов и словаков… Но все-таки не могу согласиться с их перегибами в этом тонком деле», — напирает Толстой. Несогласный с перегибами в танцах, он немедленно вытаскивает «из-под вороха вчерашних газет» клавир оперы и сует Рождественскому.
Этот странный диалог мог состояться только потому, что В. Петелин искрошил статьи Толстого «Прага», «По Чехословакии» и еще не существовавшее в это время интервью для корреспондента «Ленинградской правды» под названием «Проданная невеста», перемешал с воспоминаниями Рождественского и предложил эту окрошку нам. И мы должны ее проглотить. И мы должны сверяться с текстом Толстого, чтобы установить, что он писал:
«В этом собирании старины, важном для преемственности культуры, неизбежны перегибы и ошибки».
А перегибы в танцах ему, может быть, даже нравились.
И нам не верится, что таким разговором Толстому «удалось через несколько минут совершенно рассеять смущение» Рождественского. И не верится, что вскоре, беседуя с Толстым о постановке фильма «Петр Первый», интеллигентнейший Всеволод Александрович мог произнести такие слова:
«Я слышал, что Петра будет играть Николай Симонов. Все-таки он мало известен для такой значительной роли… Неужели никого другого не нашли?..» (стр.437).
