В это время телеграфист отскочил от стены, как мяч, и бросился вон из комнаты, проскользнув мимо Лунёва.
- Эх! упустил одного! - сказал Илья, усмехаясь.
- За полицией! - крикнул телеграфист.
- Ну, зови! Всё равно... - сказал Илья.
Мимо него прошла Татьяна Власьевна, шатаясь, как сонная, не взглянув на него.
- Ушиб! - продолжал Лунёв, кивая на неё головой. - Она стоит того... гадина...
- Молчать! - крикнул Автономов из угла. Там он стоял на коленях и рылся в ящике комода.
- Не кричи, дурачок! - ответил ему Илья, усаживаясь на стул и скрестив руки на груди. - Что кричишь? Ведь я жил с ней, знаю её... И человека я убил... Купца Полуэктова... Помнишь, я с тобой не один раз про Полуэктова заговаривал? Это потому, что я его удушил... А ей-богу, на его деньги магазин-то открыт...
Илья оглядел комнату. У стен её молча стояли испуганные, жалкие люди. Он почувствовал в груди презрение к ним, обиделся на себя за то, что сказал им об убийстве, и крикнул:
- Вы думаете - каюсь я перед вами? Дожидайтесь. Смеюсь я над вами, вот что.
Из угла выскочил Кирик, красный, растрёпанный. Он размахивал револьвером и, дико вращая глазами, кричал:
- Теперь - не уйдёшь! Ага-а! Ты - убил?
Женщины ахнули. Травкин, сидя на лежанке, заболтал ногами и захрипел:
- Господа-а! Я больше не могу! Отпустите... Это ваше семейное дело...
Но Автономов не слышал его голоса. Он прыгал пред Ильей, совал в него револьвером и орал:
- Каторга! Мы тебе покажем!..
- Да ведь и пистолетишко-то, чай, не заряжен? - спросил его Илья, равнодушно, усталыми глазами глядя на него. - Что ты бесишься? Я не ухожу... Некуда мне идти... Каторгой грозишь? Ну... каторга, так каторга...
- Антон, Антон! - раздавался громкий шёпот жены Травкина, - иди...
- Я не могу, матушка...
Она взяла его под руку. Рядом друг с другом они прошли мимо Ильи, наклонив головы. В соседней комнате рыдала Татьяна Власьевна, взвизгивая и захлёбываясь.
В груди Лунёва как-то вдруг выросла пустота - тёмная, холодная, а в ней, как тусклый месяц на осеннем небе, встал холодный вопрос: "А дальше что?"
- Вот и вся моя жизнь оборвалась! - сказал он задумчиво и негромко.
Автономов стоял пред ним и торжествуя вскрикивал:
- Не разжалобишь!
- Да я и не пытаюсь... чёрт вас всех возьми! Я сам скорее собаку пожалею, чем вас... Вот если бы мог я... уничтожить вас... всех! Ты бы, Кирик, прочь отошёл, а то глядеть на тебя противно...
Гости тихонько выползли из комнаты, пугливо взглядывая на Илью. Он видел, как мимо него проплывают серые пятна, не возбуждая в нём ни мысли, ни чувства. Пустота в душе его росла и проглатывала всё. Он помолчал с минуту, вслушиваясь в крики Автономова, и вдруг с усмешкой предложил ему:
- Давай, Кирик, поборемся?
- Пулю в башку! - заревел Кирик.
- Да нет у тебя пули! - насмешливо возразил Лунёв и уверенно добавил: - А как бы я тебя шлёпнул!
Потом, оглянув публику, он просто, ровным голосом сказал:
- Кабы знал я, какой силой раздавить вас можно! Не знаю!..
И после этих слов он уже не говорил ничего, сидя неподвижно.
Наконец пришли двое полицейских с околоточным.
А сзади них явилась Татьяна Власьевна и, протянув к Илье руку, сказала задыхающимся голосом:
- Он сознался нам... что убил менялу Полуэктова... тогда, помните?
- Можете подтвердить? - быстро спросил околоточный.
- Что ж? Можно и подтвердить... - ответил Лунёв спокойно и устало.
Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному:
- Савельев! Дай ему по шее и отпусти, - он сумасшедший.
Околоточный взглянул на Кирика, подумал и ответил:
- Н-нельзя... эдакое заявление!
- Эх... - вздохнул Автономов.
- Добрый ты, Кирик Никодимыч! - презрительно усмехаясь, сказал Илья. Собаки вот есть такие - её бьют, а она ласкается... А может, ты не жалеешь меня, а боишься, что я на суде про жену твою говорить буду? Не бойся... этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не то что говорить...
Автономов быстро вышел в соседнюю комнату и там шумно уселся на стул.
- Ну-с, вот, - заговорил околоточный, обращаясь к Илье, - бумажку эту можете подписать?
- Могу...
Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову, то увидал, что околоточный смотрит на него с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, - один заинтересованный и чем-то довольный, другой равнодушный, спокойный.
- Совесть замучила? - спросил околоточный вполголоса.
- Совести нет, - твёрдо ответил Илья.
Помолчали. Потом из соседней комнаты раздался голос Кирика:
- Он с ума сошёл...
- Пойдёмте! - предложил околоточный, передёрнув плечами. - Рук связывать вам не буду... только вы не того... не убегайте!
- Куда бежать? - кратко спросил Илья.
- Побожитесь, что не убежите... ей-богу!
Лунёв взглянул на сморщенное, сожалеющее лицо околоточного и угрюмо сказал:
- В бога не верю...
Околоточный махнул рукой.
- Идите, ребята!..
Когда ночная тьма и сырость охватили Лунёва, он глубоко вздохнул, остановился и посмотрел в небо, почти чёрное, низко опустившееся к земле, похожее на закопчённый потолок тесной и душной комнаты.
- Иди! - сказал ему полицейский.
Он пошёл... Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа... Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль:
"А дальше что будет? Петрухин суд?"
И тотчас же пред ним встала картина суда, - ласковый Громов, красная рожа Петрухи Филимонова...
Пальцы его ноги болели от удара о камень. Он пошёл медленнее. В ушах его звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях:
"Прекрасно разумеют, оттого и строги..."
Потом он вспомнил благодушный звук голоса Громова:
"А признаёте вы себя виновным..."
А прокурор тягуче говорил:
"Скажите нам, обвиняемый..."
Красная рожа Петрухи хмурилась, и толстые губы на ней двигались...
Невыразимая словами и острая, как нож, тоска впилась в сердце Ильи.
Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами от камней. Воздух свистел в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и густой голос ревел:
- Держи-и!
Всё вокруг Ильи - дома, мостовая, небо - вздрагивало, прыгало, лезло на него чёрной, тяжёлой массой. Он рвался вперёд и не чувствовал усталости, окрылённый стремлением не видеть Петруху. Что-то серое, ровное выросло пред ним из тьмы и повеяло на него отчаянием. Он вспомнил, что эта улица почти под прямым углом повёртывает направо, на главную улицу города... Там люди, там схватят...
- Эх вы, ловите! - крикнул он во всю грудь и, наклонив голову вперёд, бросился ещё быстрее... Холодная, серая каменная стена встала пред ним. Удар, похожий на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он прозвучал тупо, коротко и замер...
Потом ещё две тёмные фигуры скатились к стене. Они бросились на третью, упавшую у подножия стены, и скоро обе выпрямились... С горы ещё бежали люди, раздавались удары их ног, крики, пронзительный свист...
- Разбился? - задыхаясь, спросил один полицейский.
Другой зажёг спичку, присел на землю. У ног его лежала рука, пальцы её, крепко стиснутые в кулак, тихо расправлялись.
- Совсем, кажись... башка лопнула...
- Гляди - мозг...
Чёрные фигуры каких-то людей выскакивали из тьмы...
- Ах, леший... - тихо выговорил полицейский, стоявший на ногах. Его товарищ поднялся с земли и, крестясь, устало, задыхающимся голосом сказал:
- Упокой, господи... всё-таки.
1900-1901 г.
