моим ухом раздался вой, потом кто-то рявкнул, отзывая собак. Я подумала, что это мой шанс — я могу назвать этому человеку свое настоящее имя.
Но слова потерялись. Я ничего не могла, только силилась протолкнуть воздух в легкие. Я успела посмотреть наверх — и небо обрушилось на меня, как закрывающееся веко.
Последнее, что я помню, — кончик хвоста, скользнувший по моей щеке, и низкий голос, хвалящий собаку.
19
Жанна
Меня сломала перемена погоды: горький зимний холод сменил осеннюю прохладу. В последний месяц я не плакала, названивая в департамент полиции, прохаживаясь по Пенсильванскому вокзалу и посещая больницы. Мои торопливые шаги по платформам, по коридорам с белыми стенами, бесконечные вопросы, которые я задавала медицинским сестрам и носильщикам, — все это было вполне осознанным.
Я держалась до одного декабрьского утра, когда, проснувшись, обнаружила, что ветер ободрал последние листья с дерева в нашем дворе. Голые ветви дуба на фоне белого неба напоминали растяжки на коже. Хрупкость этих ветвей и мертвые листья на подмороженной земле наполнили мою душу невыносимым отчаянием. Все пропало! Наступила зима, а мои девочки где-то затерялись. Моя любовь к ним, моя неспособность их удержать и обеспечить им безопасность прошили меня насквозь, распахнули навстречу всем ветрам. Так бывало раньше, когда девочки были еще крошечными беспомощными детьми. Я рухнула на колени, ударилась лбом об пол и закричала. Я не слышала, как спрыгнул с кровати Эмори, не чувствовала, как он трясет меня. Крики раздирали мне легкие, разрывали воздух и ввинчивались в стены, пока голос не сорвался и я не упала на пол. еле слышно всхлипывая.
Наконец придя в себя, я увидела испуганные лица Марго и Эмори. Муж попытался меня поднять, но я его оттолкнула:
— Все хорошо.
Болело горло. Я взялась за подоконник и встала, поглядывая на Марго, готовую в любое мгновение подхватить меня. Ровным голосом я произнесла:
— Сегодня неожиданно холодно. Я хотела бы надеть шерстяное платье. Будь так добра, принеси его.
Марго заколебалась, но все-таки, то и дело оборачиваясь, подошла к гардеробу и вытащила оттуда мое черное платье, строгое и закрытое, траурное. Эмори дрожал в тонкой пижаме, молчал и смотрел на меня так, будто я сошла с ума. Я вдруг подумала, что для матери все равно — потерять разум или ребенка.
— Мадам, вы уверены, что хорошо себя чувствуете? — осторожно, будто ее вопрос мог навредить мне, спросила Марго.
— Да, благодарю. Иди. Оденусь сама. — Я взяла у нее платье. — Марго, я не могу припомнить, когда последний раз ела что-нибудь существенное. Вели Вельме поджарить два яйца, сделать тосты и сварить крепкий черный кофе.
Марго кивнула и ретировалась, напоследок посмотрев на Эмори, который не отрывал от меня глаз. Чувствуя на себе взгляд мужа, я начала одеваться перед большим зеркалом. Каждая застегнутая пуговица, каждая шпилька будто закрывали во мне дыру. Застегнув последний крючок на воротнике, я повернулась к Эмори. Мне надоело притворяться. Я знала правду, какой бы тяжелой она ни была.
— Эффи умерла, — сказала я.
Эмори подошел и положил руки мне на плечи. Прикосновение было нежным, а сам он казался уязвимым.
— Мы ее найдем, Жанна. Она умная девочка и сильная. Где бы ни была Эффи, она справится, как всегда справлялась, и мы вернем ее домой.
— Мы слишком многого от нее хотим. — Я покачала головой. Слезы снова навернулись на глаза. — Мы не заметили, как она ослабла, оставшись без сестры. После ухода Луэллы у Эффи был ужасный приступ. Я видела, как она сгибалась пополам во дворе. Она убедила меня, что в порядке, но теперь я понимаю, что это не так. Помнишь, как она плакала в детстве, а мы впадали в истерику? Тяжелее всего было смотреть, как ее крошечные пальчики синеют. Я тогда мечтала, чтобы она умерла и мне не пришлось бы больше видеть это снова и снова. Разве это не странно?
— Нет… — Я никогда раньше не видела Эмори таким потерянным. — Неважно, о чем ты мечтала. Ты всегда была рядом с ней. Она держала тебя за руку. Я никогда не смотрел, как она плачет. Не мог. Я предоставил тебе беспокоиться о нас обоих. Прости. — Эмори отпустил меня и пошел к гардеробу.
Он никогда не был таким беззащитным, и я попыталась почувствовать что-то похожее на прощение, но не смогла. Я смотрела, как он снимает пижаму. Волосы на груди закручивались тугими завитками. Я думала, как глупо проводить дни за рутиной вроде переодевания и говорить о детях спокойными голосами, будто девочки все еще спали в соседней комнате. После исчезновения Эффи мы больше ни о чем не разговаривали. Я постоянно курила и почти ничего не ела. Исхудала я до прозрачности, и мои платья висели на мне, потеряв всякую форму. У Эмори ввалились щеки и под глазами набухли мешки. Я смотрела, как он втискивает ноги в ботинки, нагибается, чтобы зашнуровать их, и не знала, кто из нас сдастся первым.
Эмори выпрямился, одернул сюртук и, казалось, снова стал спокойным.
— Она не умерла, Жанна. Если бы у нее случился приступ и она попала в больницу, тело бы опознали после объявления в газете.
Я ткнула пальцем себе в ребра:
— Я это чувствую. Вот тут. Господь карает меня, вырезая дыру в моем сердце. Как у нее.
— За что он тебя карает, Жанна?
— За то, что я ей не помогла. Не увидела правды.
Он подошел близко и наклонился ко мне, как не наклонялся годами. Медленно стянул перчатки с моих рук и погладил голую кожу.
— Это не твоя вина, — прошептал он.
Я так долго мечтала об этих прикосновениях, но теперь было слишком поздно. Его отчаянная попытка вернуть утраченное много лет назад вызывала только отвращение. Я опустила глаза, представляя, как он гладит идеальные ручки другой женщины.
— Господь карает нас обоих за твои
