– - Чего хотеть -- газетину читать! Зачитаешься -- с ума сойдешь. Я вон девок своих и то браню за это.
– - Ну, это напрасно, -- сквозь зубы процедил Гаврила, -- им-то сходить не с чего.
Старший пекарь, ворочавшийся у квашни, одобрительно взглянул на Гаврилу, другие насторожили уши и стали внимательно прислушиваться к беседе хозяйки с возчиком. Хозяйка, видимо, раскусила смысл слов Гаврилы и окрысилась.
– - Как это не с чего? Что же они, дурее тебя, что ли? Как это ты только сказал? Можешь ли ты про хозяев так говорить?
– - А если бы не мог, и не говорил бы, -- сказал Гаврила и, бросив газету, встал с окна и потянулся. -- Что ж, если они хозяева, так их теперь в затылок целовать?
– - Хозяева не тебе чета, -- совсем вышла из себя хозяйка, -- ты их уважать должен, они тебе жалованье платят да хлебом кормят.
– - Не задаром! Заплатят рубль, а на десять вытянут. А то кто же бы им велел держать нас!
Пекаря бросили свое дело и с загоревшимися глазами прислушивались к схватке. Хозяйка побагровела, у ней задрожали губы; Гаврила же был совершенно спокоен, только брови его были сдвинуты да глаза горели диким огнем.
– - Ах ты, злая рота, -- не выдержала и заругалась хозяйка, -- вытянешь с вас что! Да за вами, мошенниками, только гляди, вы только и думаете, как хозяев оплесть. С вами у хозяина-то день и ночь сердце сохнет!
– - Сердце сохнет, а сам чуть не лопнет!
Пекаря не удержались и фыркнули. Хозяйка выкрикнула еще какое-то ругательство и с шумом вышла из пекарни. Старший пекарь проговорил:
– - Молодец! Отбрил ты ее как нельзя лучше; так ее и надо.
– - Она теперь хозяину нажалится, -- сказал один из помощников.
– - Наплевать! -- хладнокровно проговорил Гаврила и снова потянулся.
– - Конечно, чего бояться! Теперь скоро лето, место-то еще получше найдешь.
Через минут пять в пекарню прибежал мальчик и позвал Гаврилу в лавку. Гаврила пошел и вернулся через четверть часа. В руках его были паспорт и деньги. Ему выдали расчет.
X II
Через неделю Гаврила жил уже на новом месте. Он поступил дворником на дачу в Петровский парк. Это место было не то, что в возчиках, а гораздо лучше по многому. Работы было меньше. Ему нужно было только размести дорожки в садах, изредка сходить с паспортом в участок и кое-когда дежурить по ночам у ворот. Все эти работы были очень нетяжелы; у него было много досуга, а так как хозяева на этой даче не жили, а жили на другой, то он мог пользоваться им по своему усмотрению. На первых порах Гаврила вволю спал, выспавшись, уходил в ближайший трактир попить чайку и почитать газеты. Потом он опять приходил домой и опять разваливался на постели и читал какую-нибудь книжку или бродил между дач и наблюдал за жизнью дачников. Дачников на даче жило много, и это были люди всяких сословий: и богатые и бедные, и шумливые и скромные; одни были семейные, другие одинокие. Гаврила на первых порах очень внимательно присматривался к каждой семье, вызнавал, к какому сорту людей они принадлежат и что из себя представляют. Одни напоминали его прежнего хозяина, ярославца, другие были какие-то непонятные, не то хорошие, не то дурные. Жили они очень шумно: то собирали у себя гостей, то сами ходили в гости. Они занимались музыкой, пели, играли в карты, танцевали. Гавриле ни те, ни другие не были по душе.
Его только притягивала к себе одна семья. Глава семьи был какой-то профессор, старик, с седою подстриженною бородою, длинными волосами и в очках. Его жена была молодая, красивая женщина. Они имели сына, мальчика лет девяти, которого наемный студент подготовлял уже в училище. Все они были очень добры, вежливы и деликатны. Гавриле думалось, что они никогда никого не могли обидеть. Они даже с ним, дворником, держали себя необычайно ласково. При встрече первые здоровались, говорили ему "вы", спрашивали, как он поживает, как у него идут дела. Это было так приятно Гавриле, что его всегда как-то поднимало от общения с ними. Ему хотелось самому быть лучше, честней, благородней. Он внимательно приглядывался к каждому шагу профессорской семьи и изучил, когда они встают, когда пьют чай, когда обедают, когда уходят гулять. Они ходили кое к кому в гости, но к ним собирались чаще. Собирались к ним люди разных возрастов, ходили по саду или усаживались на террасу и вступали в разговор. Гавриле очень хотелось узнать внутренний мир этих людей, и он пробовал несколько раз, забравшись в сад и укрывшись за каким-нибудь кустом, послушать их разговор. Но это был напрасный труд. Их речи были совсем ему непонятны, несмотря на то что он целыми десятками минут напрягал все свое внимание, вслушивался в каждое слово и все-таки, за исключением отдельных слов, ничего постичь не мог. Слова были большею частью русские, но такие "чудные", и фразы из них были так составлены, что Гавриле они казались китайской грамотой. Всякий раз Гаврила покидал свой наблюдательный пункт с тяжелым вздохом и уходил в свою комнатку грустный, неудовлетворенный.
"Нет, -- говорил он сам себе, -- стало быть, у меня не тем струментом голова обтесана, чтобы понять то, что они говорят".
Но это вовсе не отбивало у Гаврилы охоты уяснить себе смысл этих речей. Он думал, что у них говорят непременно что-нибудь дельное и важное.
Чтобы удовлетворить своему любопытству, Гаврила решил употребить другое средство: сойтись поближе с профессорской прислугой и от нее попробовать что-нибудь узнать.
У профессора были три прислуги: кухарка, горничная и няня. Самой подходящей для этого была горничная, она стояла ближе всего к господам. Но она была меньше всех доступной. Ее звали Верой. Она была очень хорошенькая, всегда частенько, даже нарядно одетая, всегда веселая. Она была лучшей из всех дачных прислуг. Гавриле приятно было встречаться с нею, лестно перекинуться словечком. Вера на слова с ним была, однако, как-то скупа. Она как будто не замечала его. Гаврилу это немного раздражало. Он подумывал, чем бы ему лучше обратить на себя ее внимание, но ничего придумать пока не мог.
X III
Делу помог случай. Как-то Гаврила шел утром мимо профессорской дачи со стороны кухни. Только что он поравнялся с кухней и повернул голову к открытому окну, надеясь увидать кого-нибудь из прислуги, чтобы поздороваться, как из окна что-то выскочило и моментально хлестнуло его по лицу, и что-то полилось по щеке, за шею, по одежине. Гаврила мгновенно остановился и услыхал возглас: "Ах, боже мой!" Потом послышался смех, мелькнуло розовое лицо и розовое платье Веры, и она подскочила к Гавриле с полотенцем в руках и, сыпля извинения, принялась вытирать ему лицо и пиджак, которые она облила водой.
– - Простите, пожалуйста! -- по-кошачьи заглядывая ему в глаза и лукаво улыбаясь, говорила ему Вера, -- я совсем не предвидела, что вы здесь пойдете. Я хотела воду вылить в ведро, а кухарка унесла его куда-то, я и плеснула в окно, а вы тут и есть. Вы уж извините, пожалуйста.
Гаврила, растопырив руки, повертывался перед ней из стороны в сторону, когда она вытирала его, и не знал, что сказать. Но он никакого неудовольствия не испытал от того, что его так бесцеремонно облили. Он в душе даже был рад этому случаю.
– - Что вы извиняетесь, стоит того! С кем оплошки не бывает. Я сам виноват, зачем меня сюда понесло, -- проговорил Гаврила, стараясь быть как можно вежливее.
– - Нет, чем же вы виноваты? Одна моя вина.
– - Ну, вот и все, почти незаметно, -- говорил Гаврила, осматривая свой пиджак, обтертый полотенцем, -- чуточку просохнет, вот и совсем.
– - Так зайдите к нам, посидите немного у плиты.
– - Нет, зачем же, он и на мне высохнет, -- отговаривался Гаврила.
– - А у плиты все-таки скорее. Она у нас уж топится. Или вы гордитесь, не желаете с нами знакомства иметь?
– - Что вы, с какой стати! -- проговорил обрадованный и сконфуженный Гаврила.
И он, не возражая больше, направился за Верой. Горничная ввела Гаврилу в кухню и, поставив табуретку к плите, посадила его. Гаврила покраснел, а горничная начала осыпать его вопросами: откуда он родом, давно ли в Москве, где он раньше жил. Гаврила рассказал. Вера разъяснила, что она попала в Москву раньше его и живет в Москве вот уже сколько лет, переменила несколько мест, что у нее тут ни родных, ни знакомых, ни подруги, ни друга. Гаврила совсем растаял от ее речей. Он чувствовал, что теперь завязалось желательное ему знакомство.
Когда Гаврила обсох и они обменялись с Верой первоначальными сведениями друг о дружке, Гаврила стал прощаться, а Вера просила его почаще заходить к ним; Гаврила обещал и ушел из кухни с целым роем пылких дум в голове. Но он уже теперь не думал разузнавать о профессорской семье, как хотел раньше. Это желание как-то вдруг отхлынуло от него и заменилось другим. Ему хотелось поближе сойтись с Верой для себя.
"Как она хороша! -- думал он. -- Нешто она чета какой-нибудь деревенской красавице. В деревне, може, одна Аксинья для меня лучше ее. Только что ж Аксинья, она теперь для меня пропала!"
