Зять шумно втянул кофе в длинное узкое горло.
- Сегодня не получится. Вся эта неделя забита в принципе. Но если что... Я буду ждать сообщений. Конечно, если что... Я пришлю машину.
У Татьяны вздрогнул бульдожий отцовский подбородок:
- Ты извини, Боренька, что так вышло... Старые люди...
- Да, - согласился зять. - Жуткое дело - эта старость. Хоть бы средство какое придумали... Принципиально бы легче стало. Где она? В комнате?
- Спит, - вздохнула Татьяна. - Я решила не входить пока. И отец спит. Наглотался валидола.
- Что ему ночью-то не спалось? - пробормотал зять и опять втянул кофе. - Струсил, что ли?
- Ах, не спрашивай! - помрачнела Татьяна, и по ее бескровности побежали красные полосы. - Как подумаю, до чего они дошли! Ведь ты вспомни, как они жили! Рука в руку, душа в душу. Не знали, как друг другу угодить. Слова грубого не слышали...
- Да, - опять согласился зять. - Жить бы так всем. Что называется: "пара".
Тут она и вышла из спальни, семеня ногами и слегка приседая от сахарной улыбчивости. Плаща на ней не было, было платье с белым воротником, праздничное. Зачем только такое платье и привезли на дачу? Сдуру, должно быть. Но вот и пригодилось. Волосы она не успела причесать, так и болтались, пегие, по плечам. А туфли надела. Татьяна ахнула:
- Мама!
- Что - мама? - заулыбалась она, пряча страх. - Я тебе уже сорок лет мама! Ха-ха-ха! Поспала и думаю: пора за дело! А то так всю жизнь проспишь! Обед-то готовили на сегодня?
Зять и Татьяна переглянулись. Она неторопливо подсела к столу. Налила себе чаю дрожащими руками. Главное, чтобы они не поняли, как она боится. Спросить бы про него: жив ли? Она заулыбалась пуще:
- А вы, Борис, никак удирать собираетесь? Жаль, жаль... Погода такая... Сходили бы на речку, рыбу бы поудили.
От слова "речка" тоже стало не по себе. Вода ведь: бросят туда ночью, в темноте, что потом кому докажешь? Отхлебнула чаю, поморщилась: невкусно. Компот надо варить. Ревеня туда побольше, смородины, крапивы. Кисло, густо, чтобы ложка стояла. Не умеет у меня Татьяна готовить, вот он на ней и не женится.
Зять кашлянул нерешительно:
- Ну, я так понимаю, в принципе, что основная опасность миновала. Могу спокойно тебя оставить. - Он быстро поправил непокорную прядь, облизнул губы с налипшей икринкой. Портфель в руку - и уже у калитки. Так и след простыл.
- Пойду Аленушке грибов нарву, - лицемерно сказала она. - Или малинки лесной. Я тебе всегда, Таня, говорила: небо и земля - наша малина и лесная. Там и вкус, и аромат, все другое, никакого сравнения. Витамины.
- Мама! - рванулась было Татьяна. - Не ходи! Ты же слабая такая! И что-то с тобой еще... Ну, не ходи!
Спросить бы ее, спросить бы: жив ли он? А то чего зря прятаться? Может, его уже и закопали? Так я тогда платье сниму, туфли сброшу, будем обед варить. А если жив? Нет, уж рисковать не хочется. Это по молодости только тянет: рисковать. А уж в наши-то годы, эхе-хе-хе... Отставила чашку, сказала разумно:
- Ладно тебе, Таня. Я вас с Лялей вырастила, Аленушку тебе выкормила, что ж ты меня теперь за дуру считаешь? Погулять по лесу нельзя? И пошла по лестнице, замирая от ужаса, потому что пришлось повернуться к запертой двери в его спальню спиной. Проходя мимо куста смородины, смахнула червяка с ветки (все ягоды пожрали, ребенка кормить нечем!). У калитки обернулась: он стоял в дверях и смотрел на нее. Рот его был открыт, глаза мутные (капли-то забыли!), белая ночная рубашка, босой. Она прикинула: бросится догонять или нет? Да куда ему! Ноги корявые, неловкие. Она успеет убежать. Так что вот теперь я и позабавлюсь: помашу ему рукой: "Здравствуй, Ваня! Доброе утро!" Она помахала Филемону дрожащими пальцами.
- Куда это она? - просипел Филемон, хватаясь за Татьянино плечо. Куда она пошла-то?
- Погулять, - тихо сказала Татьяна. - Ягод хочет нарвать. Ей лучше.
- Доченька! - захлюпал Филемон. - Ты у меня одна на свете! Сделай милость: увези!
- Говорю тебе: ей лучше! Погулять пошла! Завтракать садись!
Через два часа бросились искать: Татьяна и две сердобольные соседки. Прочесали весь лес. Нету. Татьяна побежала в милицию, история повторилась. Нашли в осиннике и привели. Она прижимала руки к сердцу, оправдывалась: "Да что вы, ей-Богу! Погулять нельзя! Мне доктор велел дышать лесным воздухом!" Соседки только плечами пожимали: "Вы глядите, Таня, а может, и правда: ничего такого? Ну, устала ваша мама на кухне пахать, ну, хочется ей расслабиться! Что вы с ума-то сходите?" "Вот и я говорю! - смеялась она. - Не дают мне подышать! Всю жизнь на мне ездят! Уж, кажется, перед смертью-то имею право! Погулять-то я имею право?" Татьяна смотрела на нее сжимающимися и разжимающимися зрачками: "Ты меня разыгрываешь, что ли? Что с тобой?" - "Да говорю тебе человеческим языком: ничего! - отмахнулась она. - Устала я на кухне пахать! Тебе и все то же самое скажут! Дай ты мне проветриться!" Татьяна не выдержала, заплакала: "Мама! Пожалей меня! У меня голова кругом идет! Ты в себе или нет?"
Хорошо, что она проста, ничего не поймет. Пусть считает, что мне погулять хочется. У нее мозги всегда были какие-то дырявые. В науке умна, а в жизни хуже младенца. Ее-то я обведу вокруг пальца, лишь бы она уехала, лишь бы нас с ним вдвоем оставили. Я его сама и закопаю. Все равно, пока все в свои руки не возьмешь, ничего не получится. Кто - кого. Убежать не дали. Выход один. Тоже страшно, конечно. Зато это уж самый последний страх. Еще попугаюсь немножко и - свобода.
"Нет уж, дудки! - хохотал Филемон. - Ты мне свою племяшку не подсовывай! У меня баба - во! На большой палец! Женился - и как в раю! Уважение полное. Скажу: ноги мой -и будет мыть! Нет! Такую поискать! Вот она приедет через недельку и милости просим! Убедисся сам. Зверь-баба!" - "Как звать-то? - спросил наполнивший стаканы холодной прозрачной водкой, в расстегнутом на груди френче. - Скажи, как звать, и выпьем за твою бабу!" - "Женей, - ласково прохрипел Филемон. - Такая чернушечка, кошечка такая, крепышечка..." - "Ишь, тебя скрутило, - усмехнулся слушатель. - Никогда за тобой такой нежности не знал..." "Какая нежность? - удивился Филемон и опрокинул в рот стакан. - Нежность, говоришь... На нашей работе нежничать не положено. Я на этих баб насмотрелся, сам знаешь! Пять лет в начальниках проторчал. И голых, и всяких. Они при мне мыться были обязаны, если захочу, во как! Для порядка! Я ж как врач! Лечу их, сук, к жизни возвращаю!" - "Ну, и как? - скривился приятель. - Мылись? Для порядка?" - "А чего? Конечно, мылись! Мылись-вытирались, не сопротивля- лись!" - "Соскучишься ты без этой работы!" - "Да нет, уж хватит, - помрачнел Филемон. - Поважнее есть дела на свете. Раз партия посылает, мое дело подчиниться. А Женя за мной - как лошадь за хозяином. Беру за повод и веду. Вот как..."
Не справлюсь я с ним, ни за что не справлюсь. Плохо. Он ведь все притворяется. И то, что старый, и то, что больной. Никакой он не старый. Если тогда не умер, то уж никогда и не умрет. Будет мучить. Ноги свои заставит мыть. Сначала Аленушку искупаю, а потом в этой воде (не греть же лишний раз!) буду ему ноги мыть. Вот и стекло не подействовало. Мало наколола. Но теперь уж не исправишь. Молоток спрятали, розетки спрятали. Уходить пора. Жили люди в лесу, еще как жили! Целыми семьями, с детьми. Обживусь - и Аленушку с Татьяной к себе возьму. Маленькие мои дочки. Родила, выкормила. Обживусь и заберу от него. А то он их еще в этот барак спрячет. Скажет: "Поработайте-ка! Распоясылись... Не будет вам никакого театра. Никаких таких балетов".
Она тихо натянула платье. Сняла наволочку с подушки, положила в нее резиновые галоши, батон хлеба, мыло в мыльнице. Кажется, все. Это на первое время. Там уж люди помогут. Здесь, конечно, лесов нет, но маки погуще всех лесов будут. Спрячусь в маки, а там видно. Узбеки нас любят. У них здесь до советской власти такое было! Каменный век. Она спустилась с лестницы, держась за перила. Лунный свет наполз на ее лицо. Небо серело в ожидании рассвета. Ей вдруг захотелось поцеловать Аленушку. Она положила наволочку на ступеньку, бесшумно вернулась в комнату. Аленушки нигде не было. Она попыталась вспомнить, куда же ее могли уложить спать, и запуталась. В боковой комнате он, наверху Татьяна. Где же Аленушка? Неужели с ним? Господи, Господи! Она мелко закрестилась непривычными пальцами. Ведь он притворяется! Как же Татьяна не понимает? Она постояла в темноте, переминаясь с ноги на ногу. Ну, в другой раз. Прощайте.
1994
Бостон
