Потом дядя Саша встал, сказал: "Извините, на три минуточки", - и вышел. Когда мы приехали, в прихожей на полу я увидел знакомые мне свертки книг в коричневой бумаге, и меня осенила одна идея. На кухне я сказал о ней Шуре. Она не особенно прислушалась, сказала: не имеет значения, но я все-таки решился и пошел за дядей Сашей. Тем более что мне показалось, я мешаю: Шура с полковником играли в гляделки не хуже нас с Таней Боборыкиной. Дядя Саша лежал в спальне на той же огромной кровати с цаплями, без кителя, но в брюках и ботинках, только галстук на рубашке распущен. Выглядел усталым, даже бледным. Показал мне на тот же пуф, где я сидел вчера. Мне хотелось сказать ему много самых хороших, благодарных слов, но я не умел и стеснялся. Застенчивость и недостатки воспитания.
Мы успели немного поговорить о параде, как аккуратно вошла тетя Шура.
- Ты как, Саш?
- Ничего, Шуренок, не беспокойся, я на минутку, устал малость.
Шура мешала моему замыслу - сказать, что я хотел, но потом я подумал: наоборот, может, при ней легче будет. Собрав все силы, я начал:
- Дядя Саша, помните, я один раз ваши книжки разбирал.
- Ну-ну, и что? - отозвался он без всякого интереса.
Я еще крепился и продолжал, уже вроде обращаясь к Шуре:
- И я одну книжку без спроса себе взял.
- Какую? - Она уже показывала мне взглядом, что одобряет: давай дальше.
- Мопассана, - сказал я еле-еле.
Дядя Саша глядел в потолок, чуть подрагивая носком начищенного ботинка.
- А кто это? - спросил он Шуру.
- Мопассан, французский писатель.
Дядя Саша дал понять, что не знает, о чем речь.
- Ну, еще фильм был, "Пышка", Сергеева играла. Не помнишь?
Нет, он не помнил.
- Ты вообще такие книжки не любишь читать, - сказала Шура, - про любовь и все такое.
Качанием генеральского ботинка дядя Саша выразил согласие.
- Ты что же гостя одного оставила? - спросил он ее. - Иди. - И мне: Ну, взял и взял. Считаем, что я тебе подарил. Идет?..
- Идет. - Я унял, наконец, волнение. - Спасибо.
- Вообще-то рано еще Мопассана читать, - вдруг чуть все не испортила Шура.
- Да я все уже читал, - сказал я смело.
- Правильно, - одобрил дядя Саша, - читай, мне в твои годы некогда было читать.
В дверь постучал и заглянул полковник.
- Ваши благородия, мне уходить, что ли?..
Шура взлетела, как птица взлетает, прямо с места.
- Идем, идем! Саша отдохнул минутку.
Она скрылась.
Дядя Саша показал мне взглядом остаться на месте и сам не переменил позы.
Не знаю, тогда ли, раньше ли, позже, предвидел он или нет, но пройдет не так много времени, и Шура покинет его, станет Воротынцевой (а полковник генералом), родит ему двух девочек, а дядя Саша, оставшись один, еще чаше станет бывать у нас, есть мамин борщ, играть с детьми, вести с отцом прежние негромкие разговоры. Он приедет на похороны отца - там я увижу его в последний раз. Мама пойдет потом к нему просить работу: "Саша, я одна осталась с детьми, ты знаешь, какие у нас доходы, может, устроишь меня куда-нибудь, у вас все-таки платят что-то". Дядя Саша ответил ей: "Нет, Клава, куда хочешь, кем хочешь, но только не к нам, честно тебе говорю. Не надо".
Это было в пятидесятом, а в пятьдесят первом мы прочитали с мамой в газете: шла какая-то реорганизация, чистка, много было осужденных, и приводился список расстрелянных. Среди них была фамилия: Леонов.
К этому времени у дяди Саши была новая семья, он женился на буфетчице из своего министерства, у них родились дети, и судьба этой семьи была потом ужасна. Мальчик, его сын, вернувшись из лагеря, приходил к нам, к маме, расспрашивал об отце и тоже искал работу и помощь. Маме нечем было ему помочь.
Я не забывал Таню Боборыкину. Встретил где-то Наташу, узнал адрес, она жила в большом доме, что напротив входа в Парк культуры имени Горького, и, боже мой, сколько же времени, сколько раз бродил я вдоль этого дома в надежде встретить случайно Таню, увидеть издалека.
В пятнадцать лет я знал "Евгения Онегина" наизусть, слушал раз пять оперу и, думаю, плакал про себя, когда слышал: "Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать..."
Имя Тани навсегда приросло ко мне. Все мечты о любви, всю жизнь вязались только с одним: Таня, Таня, Таня. Однажды зимой, в трамвае, инвалид без ноги с культей, карабкался по снежным ступенькам, кричал потерянно: "Таня! Таня!"
Я стал помогать ему влезть, близко увидел искаженный криком рот, мокрые в слезах глаза. Это был просто я: он потерял свою Таню, в отчаянье искал ее - я отождествил себя с ним. Тоже ползу, карабкаюсь, цепляюсь костылем, плачу, ищу свою Таню. Так продолжалось несколько лет, пока не настигла другая любовь, уже более взрослая, и имя выпало совсем другое. Но Таня засела в сердце так крепко, что дочку по моему настоянию назвали Татьяной.
