- Постой, - сказал он, не зная, как ее утешить и надо ли вообще утешать.
- Погоди. Я тебе сейчас все докажу.
- Он стал снимать уже надетую рубашку.
- Скажи мне, у Фуада на спине был шрам? Большой выпуклый шрам между лопаток? С детства остался... А?
- Нет, - сказала она, утирая слезы.
- Нет.
- Ну так вот, смотри, - он стал перед ней на колени, нагнув голову, чтобы ей было удобнее видеть.
- Что скажешь?
- Да, - сказала она, прикрыв глаза и проводя рукой по гладкой спине его.
- Вижу. Большой, выпуклый шрам... - и снова, хоть и сдерживала себя, горько заплакала.
Порой невольно охватывали его непонятные, сентиментальные чувства, которые, сколько себя помнил, он только презирал, и появление их изумляло его; он ловил себя на том, что начинает мечтать, но не так, как обычно мечтают, о будущем, а мечтает о прошлом, строя его заново и думая, как бы могла обернуться его судьба, если б он своевременно предпринял те или иные шаги и пошел бы по другому пути, чем тот, что был избран лет десять, пятнадцать назад... Мечтал он страстно, весь отдавался грезам, забывшись, как во сне; заставали его эти грезы порой в самое неподходящее время и в неподходящем месте, поэтому он не на шутку взволновался, но как человек физически здоровый, не болевший до сих пор ничем серьезным, непривычный к болезням и ненормальному биологическому состоянию, махнул по здравом размышлении на это рукой; еще чего, будет он возиться, обращать внимание на всякую муру. Но иногда он серьезно задумывался, как могла бы сложиться его судьба, если б он, например, женился, если б он женился на такой, скажем, как Маша, жена Фуада, были бы у него дети, уже могли бы быть большими, подростками, а он бы работал в поте лица где-нибудь в спокойной конторе, на каком-нибудь предприятии, приносил бы деньги домой, жене, ощущал бы приятную усталость после работы и сознание выполненного долга, лежал бы на диване с газетой, смотрел бы телевизор, всякую муру, просматривал бы дневники детей и мягко журил бы их за сниженную успеваемость по какой-нибудь географии, а жена бы сидела в кресле, что-то вязала, и свет от торшера, зеленый, приглушенный, падал бы на ее лицо, готовое улыбнуться... Он тревожился, когда ловил себя на подобных мыслях. Что это со мной, размягчение мозга, что ли? .. Это на Фуада похоже, оставим ему всю эту ахинею... Нечего херней заниматься, мне сосредоточиться надо, собраться, предстоит важное дело, думал он.
Встреча была короткой, деловой, все уже заранее оговорили: он со своим дружком должен был выбить долг у одного хмыря, который вот уже год не отдавал деньги, взятые на два месяца под проценты. Прихватили с собой, естественно, и хозяина денег. Долга накрутилось ни много, ни мало на тридцать четыре тысячи долларов. Договорились так: хозяин получал свои десять тысяч - деньги, отданные год назад, возвращали ему без всяких процентов - и отваливал, радостный, оставшиеся двадцать четыре тысячи доставались им с подельником. Позвонили у дверей. Напротив глазка стоял незадачливый хозяин денег. Дверь долго не открывали, но на настойчивый звонок, наконец, подошли и стали дотошно расспрашивать через закрытую дверь, рассматривать через глазок. В конце концов дверь отворилась, и как только это случилось, все трое ввалились в квартиру, он с подельником приставили к животу должника два пистолета и в течение часа вытряхнули из него двадцать шесть тысяч, как он утверждал, всю наличность, имеющуюся дома. Черт с тобой, плюнули, ушли. Что есть, то есть, возвращаться за остатком в таких делах было нереальным. Хозяину денег дали восемь тысяч (тот в тайне был очень обрадован, потому что вовсе не надеялся в последние час-полтора, что такие крутые ребята могут ему вообще что-нибудь вернуть), оставшиеся деньги он с приятелем поделили на двоих. Подобных дел в последнее время в этом богоспасаемом городе было множество: одна половина города, как говорили шутливо, задолжала другой половине и деньги не отдавали, или не могли, или не хотели, и кто умел, находили бесстрашных парней, чтобы вернуть свои деньги у бессовестного должника, если только были уверены, что деньги у того есть и он намеренно не возвращает. В таких делах, где требовались решительность и смелость, умение брать горлом, угрожать и шантажировать, естественно, нельзя было расслабляться, потому его и злило, бесило даже, когда вдруг ни с того, ни с сего прилипали, как говно, какие-то непонятные, пустые видения, мечты и прочая чепуха, которую уж никак нельзя было бы превратить в деньги, разве что став писателем, да и то в последнее время, он знал это от своего приятеля, работавшего в редакции газеты -писатели жили хуже нищих, за что по старой, укоренившейся за долгие десятилетия привычке, благодарили правительство... Однажды он увидел во сне кусочек из жизни Фуада, мечтателя и неудачника. Приснилось ему, что... Но что ему нужно было в жизни брата, такой теперь далекой от его жизни, где ему на каждом шагу везло, где он без особых усилий мог заработать кучу денег, которую брат его даже вообразить не мог, где все было у его ног, красивые женщины, возможность утонченных удовольствий, что не могли себе позволить другие; тогда что же, что ему нужно было в той, непостижимой для него жизни брата-близнеца?.. И тем не менее, приснилось ему, что он опоздал на работу на пятнадцать минут и начальство распекает его, как второгодника, и тут же еще один сон: он - студент и должен сдавать экзамен по геодезии и ни черта не знает, не готов... Он проснулся среди ночи в холодном поту, сел в постели, закурил, стараясь отдышаться, успокоиться. Ощущение страха во сне перед требовательным начальством и экзаменаторами было до того реальным, будто он когда то и в самом деле переживал все это: и экзамены сдавал в институте и работал где-то, где боялся начальства, как огня. Откуда это взялось, думал он, торопливо, нервно выкуривая сигарету, ведь в его жизни не было такого, ни в институте он не учился никогда, ни на работе не вкалывал, а что касается геодезии - он даже не слышал, с чем это едят, а что касается распекающего начальства, то положил он на подобное явление с прибором. Тогда откуда же взялось, почему он так ярко все чувствовал, как будто когда-то пережил, будто знакомо?.. Да... Нет ответа... Слава богу, что минула меня чаша сия, думал он, не то жил бы я сейчас таким же червяком, что и Фуад: работа дом - дотягивание от зарплаты до зарплаты, вечная боязнь вышестоящего начальства, вкалывание на износ, редкие, сомнительные, кислые удовольствия, однообразные, диктуемые безденежьем, периодическое уничтожение порывов души и сексуальных страстей, как у всех бедных людей. Бр-р-р... Это не до мне, подумал он. К тому же брат такой неудачник, что не приведи бог... Но почему этот сон? Откуда? Он докурил сигарету и, так и не найдя ответа на этот вопрос, снова спокойно заснул, как и делал обычно, махнув рукой на все непонятное, непостижимое и послав его подальше...
Внезапно матери сделалось хуже, был сердечный приступ, вызывали "скорую", в результате уложили ее в больницу с ишемией сердца. Он нашел лучшего кардиолога, что еще оставался в городе (все известные врачи-евреи давно уехали и жили почеловечески вдали от этого некогда родного для них города, который теперь им было бы трудно узнать), достал лучшие лекарства, нанял медсестру, сиделку для матери, хотя сам все дни и ночи в это время не отходил от ее койки в больничной палате. Отлучался только ненадолго, чтобы купить продуктов и медикаменты, которых, вполне естественно для бакинских больниц, не было в наличии, несмотря на то, что по телевидению только и трубили о гуманитарной помощи республике со стороны той или иной страны - вся гуманитарная помощь с большим успехом и не менее большим опытом разворовывалась. Воровство и взяточничество, как чума, разъедали в последние не сколько лет общество, и он, зная это, как человек, выросший среди ублюдков, готовых все продать, ничему давно уже не удивлялся, а соответствовал - моментально, не торгуясь, давал столько, сколько у него просили. Денег он не жалел, лишь бы мама выздоровела. В эти дни с ним что-то происходило, он стал заметно мягче, сердечнее, сделался ласковым, говорил с матерью понимающим тоном, так что однажды она, пребывая в полусонном, полубессознательном состоянии, даже сказала ему:
- Ты стал совсем другим человеком, Азад. На себя не похож, ласковый, добрый, хороший сын... Надо было мне давно умереть, чтобы ты так изменился...
- Ну, то ты, мама, - сказал он, вдруг ощутив на щеках льющиеся слезы, что ты такое говоришь, родная? Ты будешь жить еще долго, дай бог.
- Нет, - сказала она тихо, очень буднично, как просят передать хлеб за столом. - Я умираю.
И это было правдой. Через двое суток она скончалась во сне, без особых мучений и стонов. Он был подавлен горем. Сознание того, что он как сын ничего не, сделал для нее при жизни, терзало, уничтожало его, и тогда, может впервые, он понял, какое он ничтожество. Когда первая, самая сильная, удушливая волна горя прошла, он решил наверстать после ее смерти то, что не было сделано при жизни матери. Через своих богатых и влиятельных друзей-игроков он вышел на знаменитого скульптора, заказал ему- памятник своей ма-амочки, принес ему груду фотокарточек, показал свои любимые, не торгуясь заплатил все сполна (никакого аванса, мэтр, деньга вперед), хоть сумма была отнюдь немалая. Сейчас, после смерти матери, с которой он так редко, урывками виделся, он почувствовал вдруг огромную, невосполнимую пустоту: с родными он почти не общался, настоящих друзей, готовых выслушать и посочувствовать, у него не было, жены и детей - тоже, и он полетел сломя голову в эту пустоту, теряя по пути все то, человеческое, что еще держалось в душе его при жизни матери, что удавалось тогда сохранить, и что особенно ярко проснулось и проявилось во вовремя краткой болезни матери, в больнице. Похоронив мать и отдав ей сыновний долг в сорокадневные поминки, он еще глубже, еще страстнее, как накануне конца света, ударился в разгул: игра, женщины, пьяный дебош, драки, шумные застолья в дорогих ресторанах, огромные чаевые, расшвыриваемые официантам. И с каждым днем все больше завязал, все глубже уходил, утопал в этой будоражащей кровь жизни.
