"Утром 3 октября, - выводил он, - еще ничто не предвещало драматического развития событий. Аккуратно ходил муниципальный транспорт, нормально функционировали городские службы, телевизионные каналы работали в рамках своих программ. День был воскресный, и многие москвичи прогуливались по улицам столицы. Но около трех часов пополудни на Садовом кольце показалась огромная толпа с кумачовыми флагами и транспарантами, которая надвигалась на Смоленскую площадь со стороны Крымского моста. Это была демонстрация, организованная сторонниками Верховного Совета, иначе говоря, невнятно-реакционной оппозицией исполнительной власти. В районе Министерства иностранных дел демонстрантам противостояли несколько сотен милиционеров с металлическими щитами, вооруженные исключительно резиновыми дубинками. Около 15.20 началось жестокое побоище между демонстрантами и милицией, в результате которого один милиционер был раздавлен грузовиком. Представители правопорядка были рассеяны, и толпа продолжила свое движение в направлении Белого дома, где на осадном положении заседал Верховный Совет.
По пути восставшие взяли штурмом Московскую мэрию, что произошло примерно в пять часов дня. В 19 часов на другом конце столицы сторонники законодательной власти начали штурм Останкинского телецентра, и, таким образом, мятеж принял общегородской масштаб. Между тем чрезвычайное положение в Москве было введено только на другой день.
Характерно, что у народов с богатой гражданской традицией ничего подобного октябрьским событиям в Первопрестольной произойти не могло. Вернее, то, что случилось в России в 1993 году, бывало и во Франции времен Фронды, и в Англии времен Кромвеля. Однако в условиях той отдаленной, еще детской поры в истории Европы было не удивительно, что тысячи людей включаются в кровопролитие и разрушение материальных основ цивилизации только по той причине, что всем надоела супруга короля Карла I или герцогу Бургундскому не нравился кардинал Мазарини. И в конце XX столетия лишь больные негодяи вроде баскских сепаратистов или ирландских протестантов были способны на смертоубийство ради такой химеры, как мелкорегиональный суверенитет.
И только одна Россия среди европейских стран могла отличиться в конце XX столетия, разразившись чуть ли не общенациональной распрей между сторонниками законодательной и исполнительной властей. Причем по тому же принципу, исходя из которого конфликтовали партии герцога Бургундского и кардинала Мазарини. Невнятно-реакционная оппозиция поднялась против реформаторов демократического толка отнюдь не потому, что Президент присвоил себе слишком широкие властные полномочия, и не потому, что Федерацию подтачивал мелкорегиональный сепаратизм, и не потому, что распоясались деятели первоначального накопления. Истинная причина кровавой распри заключалась в том, что с 1917 года в русском обществе и в верхах накопилась критическая масса ненависти, которая требовала выхода вовне. И в 1113 году дело обстояло точно так же, когда жители древнего Киева подняли восстание, вылившееся в банальный еврейский погром.
В киевском случае детонатором для критической массы ненависти мог послужить, к примеру, скандал между торговками на базаре. В московском же случае 1993 года достаточно было, чтобы один политический деятель спросил про другого политического деятеля, во всеуслышание обратившись к приятелю: "Что это за м... занял мое место?" Или чтобы один политический деятель нечаянно облил вином пиджак другому политическому деятелю. Или чтобы один политический деятель заглазно уличил другого политического деятеля в неполном соответствии нормам морали, как это действительно было в случае с министром и генералом Баранниковым, который только потому перебежал к парламентским инсургентам, что его жена шиковала за границей на воровские деньги. И вот уже тысячи мужчин на Смоленской площади лупят друг друга палками по головам.
В современной Европе подобный срам невозможен потому, что, во-первых, никакой парламент и никакое правительство не допустят того, чтобы масса социальной ненависти достигла критической отметки. А таковая имеет место даже в самом цивилизованном обществе, поскольку Смит зарабатывает в десять раз больше Джонсона и у жены банкира есть шубка из норки, а у жены аптекаря ее нет. Однако на то и существуют древняя гражданская традиция и трехсотлетняя политическая культура, чтобы кровожадную зависть не путали с чувством справедливости и чтобы чувство справедливости прочно держалось на философской высоте.
В России же политической культуры вовсе не было в конце XX столетия, и вот по какой причине: неоткуда ей было взяться, поскольку в течение того тысячелетия, что существует русская государственность, таковая знала только одну форму отправления своих функций, никак не способствовавшую развитию гражданственности и политических навыков, - именно ничем не ограниченное самовластье. Отсюда рабское сознание, нечеткие понятия о морали, неумение ориентироваться в расстановке политических сил, детская доверчивость вкупе с бессмысленной жестокостью, которые обрекают на провал любые недеспотические потуги. По-своему даже удивительно, как все-таки могли свершиться кое-какие демократические преобразования в такой стране, где нет человека значительнее дворника, которого не за что было бы посадить..."
6
- Странный господин, - заметила Соня Посиделкина, когда за Непомуковым затворилась дверь. - Вид у него совершенно сумасшедший, но по разговору этого не сказать.
- Да нет, - отозвался Коля Махоркин, - он полный псих, по два раза в году у Ганнушкина отлеживается, это он при вас сравнительно держался на высоте. А так он такую чушь обыкновенно несет, что все время подмывает набрать 03. Это же надо до такого додуматься - человек из будущего!.. Нелепее будет только Иоанн Креститель или Наполеон.
- Пункт, конечно, фантастический, - почему-то с печалью в голосе произнесла Соня, - но, с другой стороны, в жизни так много сверхъестественного, что и не захочешь, а уверуешь в чудеса. Вы когда-нибудь сталкивались с настоящим чудом?
- Я - нет.
- А я - да! Такая вот история: был у меня ребенок, который дожил только до четырех лет. Ребенок как ребенок, мальчик, сидеть начал вовремя, ходить - вовремя, одна беда - он не говорил примерно до трех с половиной лет. А тут вдруг заговорил, и случилось это, как сейчас помню, 7 января восемьдесят восьмого года, как раз на православное Рождество. И заговорил, понимаете ли, гладко так, сознательно, только непонятно, всё: быр-быр-быр я ни одного слова не могла у него разобрать. Естественно, я водила своего мальчика по всем врачам, с полгода, наверное, водила, и ничего, ни один врач так и не сказал мне, что с моим ребенком произошло. Наконец, попали мы к одному видному психиатру, у которого, между прочим, проходил практику студент из Индии, так вот этот индиец мне и говорит: "Ваш сын, мамаша, разговаривает на дари". Есть, оказывается, такой восточный язык - дари...
- Гм-м... - промычал Махоркин. - Случай, действительно, уникальный, и прямо этот феномен не укладывается в голове... Может быть, тут каким-то образом сказалась родовая память, как-то дала о себе знать седая древность, когда часть индоевропейцев общалась на урду и на дари...
Видимо, рассказ Сони на самом деле его сильно заинтриговал, поскольку он на пару минут бросил перелистывать книгу за книгой (в руках у него на тот момент была "История артиллерии") и прищуренными глазами вперился в окно, за которым потемнело уже до такой степени, что одинокий тополь, стоявший напротив дома, стал похож на работу гигантского паука. Тем временем Соня Посиделкина делала ревизию ящикам старинного комода, которые выдвигались и задвигались с противным звуком, вроде того, какой производит поскребывание чем-нибудь металлическим по стеклу. В верхнем ящике комода лежали Колины рубашки и носильное белье, в трех остальных Соня обнаружила: несколько пустых коробочек из-под наручных часов, миниатюрные склянки неизвестного первоначального предназначения, футляр для полевого бинокля, потрескавшуюся статуэтку, изображавшую нагую женщину с банной шайкой на коленях, три иконки современного письма, несессер с жестяными баночками и опасной бритвой "жилетт", пару стопок писем, перевязанных бечевкой, модель американского танка "Шеридан" без орудийной башни, несколько сломанных авторучек и среди них одну китайскую с золотым пером, хрустальную чернильницу с бронзовой крышкой, войлочную стельку, обломок богатой картинной рамы, тюбик с коричневым гуталином, кусок обсидиана, очки без дужек, сломанный китайский же веер, гардеробный номерок из Большого театра, банку из-под ландрина с пятикопеечными монетами, давно вышедшими из употребления, и кожаный портсигар. Словом, конверта с двадцатью тысячами целковых в комоде обнаружить не удалось.
Вдруг Махоркин сказал:
