- Все писатели и артисты - бабники, я знаю...
Она дразнит. Я не поддаюсь. Закуриваю неторопливо. Солнце припекает спину.
- Ты только что курил!
- Я волнуюсь.
- Никогда бы не вышла замуж за артиста, какой бы красивый он не был. А почему ты разволновался?
- В три - студенты. В четыре - Димитриус.
Я и правда волнуюсь.
- О чем мне с этими студентами-славистами говорить? И на каком языке?
- Они с преподавателем придут. По-русски понимать должны. Не поймут переведу. По-английски можешь говорить. Только не зэкай, когда произносишь определенный артикль. Не зэ , а глухое дэ. Дэ...
- Тоже мне - англичанка! С этим зэ меня все, кому не лень, достают. А если меня так в школе научили? Я английский язык в студеном городе Кандалакша изучать начал. На берегу Белого моря. Слышала про такое? Я там четыре года прожил, и английский язык преподавала учительница немецкого. Другой иностранки в школе не было.
- Зэ тэйбл! - хихикает Катька. - Зэ кар! А почему ты в Кандалакше жил?
- Отец себе пенсию северную зарабатывал, - говорю. - Газету редактировал. Я же не смеюсь, когда ты вместо дурак говоришь турак, а вместо хороший бар - кароший пар... Оставь мой английский в покое. Старую собаку не научишь новым фокусам.
Хвать меня кулаком по спине!
Я же говорил: все эстонки - сущие ангелы. Она, наверное, собаку на свой счет отнесла. Может, она по-русски вообще через слово понимает.
Я сказал, что не усматриваю причин панибратства с мужчиной, который вдвое старше этой рыжей, хоть и симпатичной - тут я через плечо оглядел ее от макушки до лодыжек - свиристелки.
- А что такое свиристелки?
- Это которые все время сю-сю-сю, и все им по фигу, - пояснил я. - Не серьезные такие девочки. - И стал одеваться.
- Ага! Я - рыжая сю-сю-сю! Ты у меня еще получишь!
- Я сказал: рыжая симпатичная... А не просто сю-сю-сю.
Слышала бы жена эти разговоры.
Встреча со студентами началась комкано. Их было шесть человек вместе с препода-вательницей: все худые, скрюченые; железные очки, светлые волосики. Катька организовала стулья, и мы сели полукругом. Блокнотики, авторучки. Преподавательницу звали Мика. Это я быстро запомнил - у нас в гараже была рыжая собака Мики, дежурила со мной по ночам.
Рыжая Мика включила диктофон и задала первый вопрос: Сколько книг вы имеете, которые написал?
Я начал свежо и оригинально - с того, что любой писатель всю жизнь пишет одну книгу. Сколько бы, дескать, наименований книг не числилось в активе писателя, книга всегда одна - она слепок, калька с его жизни. Бумага, как известно, прозрачна, и мысли автора о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти, верности и предательстве - всегда просвечивают сквозь листы его книг. Автор может прятаться за масками своих героев, но свои взгляды на жизнь он не может спрятать от читателя. Свежо, оригинально, ничего не скажешь.
- Возьмем Трех мушкетеров Александра Дюма... Я, надеюсь, все читали эту книгу?
Ожидаемых кивков не последовало. Катька стояла за прилавком и делала мне страшные глаза.
- Быстро говорю? - прервался я.
- Нет-нет, хорошо, - кивнула Мика. - Продолжай. Все правильно. В Швеция бумага очень тонкая, у нас плохо издают классику...
Верзила-студент чпокнул жестяной крыжечкой пепси и отхлебнул из банки. На него осуждающе покосились. Он виновато втянул голову в плечи и улыбнулся мне - жарко!
Я взял с прилавка несколько своих книг и раздал шведам. С этого и надо было начинать, болван. Студенты радостно закивали, зашелестели свежие тугие страницы... Катька сделала еще более страшные глаза и, извинившись, подошла ко мне с искусственной улыбкой. Прошептала на ухо:
- Скажи, что книги они могут купить в магазине, а ты их надпишешь. Они думают, ты даришь.
- Может, ты скажешь? Они меня понимают?
- Хорошо, скажу. Говори проще, расскажи о себе.
Катька, продолжая улыбаться, вернулась к прилавку и что-то сказала по-шведски. Две книги легли обратно на стойку. Я почувствовал себя неловко. Будто я навязывал студентам покупки.
Я попытался рассказать о себе. Мика понимающе кивала. Катрин переводила. Студенты листали книги, рассматривали смешные иллюстрации Сереги Лемехова и хихикали.
Катька гордо улыбалась и одобрительно подмигивала мне. Книгу мою - я уверен - она не читала. Несколько раз звякал дверной колокольчик, и в магазин осторожно заходили новые покупатели. Катька жестом приглашала их к нашему кружку и шепотом поясняла, что происходит. Студенты и Мика на правах старожилов задавали мне вопросы. Одна девица, наиболее заморенная учебой, заглядывая в блокнотик, спросила, страдал ли я от цензуры и Ка-гэ-бэ. Спросила по-русски, но Катрин перевела, чтобы всем было понятно.
Стало тихо.
Врать не хотелось. Я молчал, вспоминая свою бестолковую жизнь и отдельных чудаков, с которыми сталкивался в редакциях. Как было дело, в двух словах не расскажешь. Диссидентом я не был - это уж точно. Мутило от многого, но когда умер Брежнев, я огорчился... И Горбачева принял поначалу всей душой.
Мики щелкнула пальцами, привлекая мое внимание, и демонстративно выключила диктофон. Дескать, дальше нашей компании ваши признания не разойдутся. Студенты со свирепой подозрительностью оглядели пришедших после них посетителей. Все напряглись.
Я молчал, как истукан.
- Но ваши книги появляться только при Горби... Горбачев, - ласково подсказала Мики.
- Я бы не хотел отвечать на этот сложный вопрос, - замялся я.
Публика понимающе закивала, переглядываясь. В том смысле, что автор опасается агентов КГБ даже здесь, в Швеции. Может, он и прав...
Были и еще вопросы. Кто из современных русских авторов вам больше всего нравится?
Я назвал. Тишина. Ни знают таких.
- А кого вы знаете? - спросил я.
Мне назвали московскую обойму из пяти фамилий. Нет смысла ее повторять - даже не умеющий читать, слышал эти имена. Здесь считается, что это наша современная литература.
- А еще кого знаете? - допрашивал я. - Братьев Стругацких знаете? Фантастов?
Не знают...
Вот они, парадоксы единого культурного пространства! Духовные лидеры нескольких поколений русской интеллигенции - а будущие филологи-слависты о них даже не слышали.
- Виктор Конецкий?
Общее пожимание плечами.
Какого-то стебка постмодерниста изучают, а о Конецком не слышали. О чем с этими славистами говорить... Не знают Гранина, Голявкина, Житинского, Штемлера, Валерия Попова...
По-житейски это понятно - раньше такие ходы назывались культурным обменом по линии Союза писателей.
Сейчас проще.
Пригласили шведских переводчиков в Москву, свозили на дачу, выпили в бане, собрали свою тусовку из нескольких человек: Вот прекраснейший писатель! Его семь лет не печатали при коммунистах! А этого пятнадцать! Огромный талант, огромнейший! Главы из его повести Радио Свобода передавала. А это - гений самиздата! Его многопудье ждет своего времени. Вот этот суровый господин с бородкой - мученик андеграунда! Это - тайный участник диссидентского движения. Он один рассказ три года писал, шлифовал, отделывал, но КГБ при обыске изъяло. Второй он проглотить успел... Остальные он в голове носит - видите, какой череп вспухший?
Долго ли бедным шведам голову заморочить. Про кого больше шумят - тот и гений! Не могут они десяток литературных журналов, выходящих у нас в месяц, осилить. Хоть тресни, не могут - в Швеции, насколько мне известно, всего пятеро профессиональных переводчиков с русского языка. А книг сколько выходит? Что им в уши вложат, то они и переведут. А что переведут, о том критики и напишут, то студентам и предложат для изучения.
Я и сам первые годы перестройки пребывал в некотором мороке от чтения андеграунда. Читаю рецензию - новый Гоголь явился! Нахожу журнал или книжонку - спотыкач какой-то, как говорил водитель бортового камаза Коля Максимов. Читаешь и спотыкаешься. Снотворное прямого действия. Без будильника десяти страниц не осилить. Либо стеб, понятный десяти мальчикам ближнего окружения, либо герметизм, никому, кроме автора не понятный. Сидит под одеялом и пукает: Не нравится тебе мой запах - и хрен с тобой! Я не для тебя пукаю - для себя!.
Читаешь Литературную газету - десять новых имен, и все как бы гении: работают в необычной манере, полный контраст с соцреализмом...
Я в то время, как доверчивый дурак, все пытался сыскать-прочитать, о чем критика писала. А потом плюнул и стал старые вещи перечитывать...
Хотя, некоторые новации производили впечатление... Особенно, возвращенная проза.
Шведам-филологам я обо всем этом говорить не стал.
Но за литературу нашу обидно...
Меня спросили, много ли платят писателям в России. Я сказал, что раньше платили значительно больше. После первой своей книжке, выпущенной в Москве, я бросил работу и заставил сделать то же самое жену. Почти год мы жили на гонорар. После второй книжки я спижонил и сразу купил машину, продолжая недолго манкировать службой. А вот с третьей книжки, которая была в два раза толще, чем две предыдущие, я только смог отремонтировать Вольво, которую когда-то выиграл в рулетку на пароме Анна Каренина, и заткнуть некоторые финансовые дыры.
