-- Не качай яхту! -- прикрикнул на него Рожнов. -- Начальство вылетит!
Леля не прислушивалась к голосам.
"Яша пожалел меня... -- смятенно думала она. -- Закисну в деревне?.. А когда Оксана пожалела его -- что он сказал?.. Значит, его жалеть -унизительно. А меня -- нет? Где же логика?
Там, конечно, отыщется какая-нибудь сиротка... Выпьет и поголосить не прочь: "Несчастненький мой..."
Ты эгоист, Яша, вот что! Ты не заслуживаешь, чтобы о тебе даже думали!.. Унизил, как мог..."
За кормой поклевывала носом зеленая яхта, под тремя парусами.
-- Стопушечный фрегат! -- воскликнула Леля с усмешкой. -- Физики. Вечные победители.
Рожнов искоса наблюдал, как выплывает сбоку зеленый нос. "Вымпел на мачте. Гоночная". Зеленая корма насмешливо вильнула рулем, кто-то просипел оттуда.
-- Слабаки! Девушка, с кем вы связались?!
Рожнова обдало брызгами. "Обгонять?!"
Свирепо выкрикнув несколько команд, Рожнов оттолкнул плечом Юру, круто и умело повернул руль. Яхта вильнула к зеленой корме.
"Нако-ся, выкуси!"
Паруса "стопушечного фрегата" затрепетали, как крылья птицы, пойманной в силки. Рожнов подводил яхту ближе, ближе, -- "закрывал гонщикам ветер".
Зеленая корма бранилась люто, на все голоса.
-- Серега, пиратствуешь? -- наконец, просипел бас. -- Не по закону... Ну, отпусти душу на покаяние.
-- Федор Филиппович, дайте им удавку!..
ИЗ ЧАСТИ ВТОРОЙ
I
Может быть, на яхте Юра и простыл. Какой-то на всех стих нашел. Пели и кричали, как сумасшедшие. Рожнову как с гуся вода. А вот Юра стал заходиться в кашле. Бухал пронзительно. Не кашель, а собачий лай...
Однажды так завыл на занятиях французским языком; их вела дочь академика Родионова ядовитая Эльвира Сергеевна, которую студенты звали "мадам пардон". Эльвира надела свою модную шляпку с вырезами, которые она называла "мыслеотводами", и повела Юру в университетскую поликлинику, где установили, что у Юры воспаление легких.
Начали звонить в больницы. Мест нет.
Отец Юры, главный инженер завода, жил под Москвой, часа полтора электричкой, и Эльвира вызвала такси.
-- Пардон, Юрочка, -- сказала она. -- Ты поедешь к нам. Иначе все это может плохо кончиться...
Юра лежал в кабинете Сергея Викентьевича на раскладушке (чтоб подальше от детей, -- распорядился Сергей Викентьевич), и даже пустой кабинет наводил на него трепет...
Он бывал здесь, рылся в книжных шкафах, впервые прочитал тут письма Чаадаева в дореволюционном издании, с ятями; листал уникальные летописные своды и даже Ветхий и Новый завет.
Непонятен здесь был только алюминиевый, со вмятиной на боку, портсигар, лежавший около чернильницы. Старик, ведь, не курит...
Юра долго терпел, но в конце концов спросил Сергея Викентьевича: не память ли это о гражданской войне?
-- Нет! -- ответил Сергей Викентьевич тоном, исключающим возможность дальнейших расспросов.
Послевоенное поколение студентов не могло знать, что такие портсигары изготовлял профессор-литературовед Ростислав Владимирович Преображенский, когда его, в конце тридцатых годов, отстранили от преподавания и гордый старик не пожелал жить на чужие деньги.
Сергей Викентьевич дал себе слово убрать алюминиевый портсигар не раньше, чем исчезнет сама возможность "низложения ученых в папиросники", как говорил он.
Алюминиевый портсигар лежал на столе уже пятнадцатый год.
Об "идее портсигара" Юра узнал гораздо позднее, от своего шефа Татарцева, но и без того было ясно, что академик Сергей Викентьевич и профессор Преображенский друзья старинные. "С античных времен", -рассказывал он дружкам в комсомольском бюро.
Понял он это сразу. Как тут не понять?
Лечить Юру начинали с самого раннего утра. Сперва Сергей Викентьевич мерил у него температуру и заставлял показывать язык, затем являлся Игорь, муж Эльвиры, немногословный и тихий доцент-биолог. Его недавно выгнали из лысенковского института, как "идеалиста", он никуда не спешил и "наблюдал" Юру до вечера.
К счастью, в доме была "баба Таня", "неученая бабушка", мать Игоря, с ее давним презрением к мужским советам. Маленькая, широкой кости бурятка с несходящим крестьянским загаром на округлом, с оспинными отметинами, лице, она все делала по-своему. И Юру лечила по-своему, зверскими горчичниками и каким-то жиром, и профессорских внуков растила по-своему, босоногой, неприхотливой, не боящейся простуд оравой.
В доме витал "Дух Тюмени", сказочного града бабушки, откуда родом все звероловы и вообще сильные люди.
"Тюмень", -- усмехался Сергей Викентьевич. Это звучало у него, как темень, хотя в последние годы он прибегал к "Тюмени" все чаще и чаще: "Тюмень" преподавала политэкономию и заранее точно знала, что скажет о той или иной работе академика Родионова философский журнал.
На репетиции "научной полемики" Сергей Викентьевич то и дело перебивал "неученую бабушку".
-- Неужели они такое сморозят? Баба Таня, ты шаржируешь...
-- Сморозят! -- уверенно говорила баба Таня. -- Я эту породу знаю...
Конечно же, тюменские правила единовластно царили и в детской библиотеке, где все было почти "как у деда", даже комплект "Мурзилки" прошит и сложен, как реферативные журналы.
Дух Тюмени не господствовал только за обеденным столом, где Юре отвели место рядом с Сергеем Викентьевичем.
Тут была запорожская вольница!..
Обеденный стол накрыт тяжелой, с бахромой, голубовато-белой праздничной скатертью. Поверх нее прозрачная клеенка. Если "случается грех" и кто-нибудь из внуков опрокидывает свой стакан молока или чаю, никто из взрослых не вскакивает со стула, не цыкает, не отодвигает высокий плетеный стул с ребенком.
Никаких околоточных надзирателей. У детей свое "общественное мнение". Так заведено дедом.
Зато попробуй кто-нибудь самовольно выйти из-за стола! Тюмень тут как тут...
Но однажды внуки выбежали из-за стола, не допив молока и опрокидывая стулья. Опрометью бросились к входным дверям, где электрический звонок вызванивал что-то веселое, напоминающее: "чи-жик, пы-жик, где ты был..." Заметались по темной прихожей, прячась по углам.
В прихожей кто-то закашлял, а затем послышался очень знакомый тенористый льющийся голос: "Оленок, ты почему шапку надел?"
-- Обознатушки! -- раздались ликующие возгласы. -- Обознатушки! Это Вовка надел шапку Оленка!
В прихожей началось светопреставление. Гам, визг; наконец в столовую пробился увешанный детьми -- Юра не поверил своим глазам -- профессор Ростислав Владимирович Преображенский.
Ростислав Владимирович, сколько его Юра знал, всегда носил пышный титул дедушки русского формализма. Имя его, мелькавшее время от времени в печати, как бы срослось с уничижительными эпитетами.
Но это лишь возбуждало интерес к нему. Студенты, еще на первом курсе, узнавали, что в университете есть "великие старцы", преподававшие еще до революции. Иные слышали о них и раньше, читали их книги. Потому и шли на филологический...
В университете профессор Преображенский никогда не улыбался, круглоглазый, сухой, желтолицый, точно апостол с древне-русской иконы. Юра думал, что Преображенский -- "бесчувственное полено", поэтому он и стал формалистом.
И вдруг...
Ростислав Владимирович держал над головой клетку со щегленком. Клетка качалась под самым потолком.
-- Ну и старик! -- удивился Юра. -- Два двадцать, не менее. В баскетболе ему бы цены не было...
На Преображенском был будничный серый свитер крупной вязки, с бегущими оленями на спине и груди, самый красивый свитер в городе, свитер законодателя мод, -- садясь в аудитории за преподавательский стол, Преображенский надевал синие нарукавники.
Дети хватались за свитер, теребили его, растягивали во все стороны, он словно не замечал этого. Длиннющая "верблюжья" шея его раскачивалась. Иссушенное, апостолькое лицо светилось...
Никакой он не дедушка русского формализма, просто дедушка... Как дважды два!
Вдруг он раскидал всех, порывистый, быстрый, почти гибкий, и начался невиданный детский праздник, где все выступали и все были зрителями...
Ростислав Владимирович пришел и назавтра, и еще через день. Оказывается, его просто не было в городе, а вообще он самый частый гость Сергея Викентьевича. Свой человек в доме. По вечерам они играют с Сергеем Викентьевичем в шахматы, а недавно, сказала бабушка Таня, отпраздновали тридцатилетие своего первого шахматного матча...
В конце недели Преображенский явился какой-то необычный. Быстро прошел в столовую, отстранив кинувшихся к нему детей, настороженно-вежливый, как будто не к Сергею Викентьевичу пришел, а в университет на свою кафедру...
Баба Таня наливала чай. Преображенский сел за стол молча. Он и сидя был выше всех, грустно поглядел на Сергея Викентьевича, наклонив свое апостольское лицо.
Юра не знал, как ему быть. Остаться или исчезнуть?
-- Пригласили меня, знаете, на так называемый философский семинар... -сказал Преображенский, осторожно принимая свою постоянную фарфоровую чашку.
