Витька об этом не подумал.
— А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незаметно чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то — в день три человека. Я это все там сделаю.
И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского… Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и… алкоголиках. Долго, нудно…
А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался.
— Ну, до свиданья.
— До свиданья, до свиданья, — говорила мать.
— Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь?
— Не умею.
— Красивый танец.
— Все равно не умею.
— А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете?
— Не умею.
— Вообще-то… это… я бы на вашем месте научился. Попробуйте.
— Кто, я, что ли? — удивилась мать.
— Да.
— Танцевать?.. Или на баяне?
— Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство… Ну, ладно, потом. До свиданья.
— До свиданья.
— У меня тут родственники… У нас один диссертацию защищает… Ну, ладно, потом. До свиданья.
— До свиданья.
Дядя Володя вышел.
Мать не знала, сердиться ей или смеяться.
— Так и не отелился. Мычал, мычал — и никак. Вот же смешной человек!
— Сейчас он у нас… захохочет, — тихонько сказал Витька, глядя в окно.
В окне показался дядя Володя — серьезный, даже несколько важный…
Вдруг дядя Володя делает руками — так, и его по шляпе хлопает доска…
— Хватить миндальничать! — сказал дядя Коля. Они разговаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой горенке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдный шар. — Дальше еще хуже будет. Испортим парня… Завтра поедет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.
Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.
— Жалко, Коля… Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу… Жалко…
— Да что, насовсем, что ли! — убеждал брат. — Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст — эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь… До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик…
— Да больно уж он какой-то…
— Какой? А тебе что, красавца кудрявого…
— Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает.
— Ну и что, хорошее дело.
— Да что же — все об одном да об одном.
— Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот — мебель покупает. Бабам же нынче что — лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше.
— У тебя у самого там тесно…
— Ничего.
— Да Нюра бы не осердилась. Скажет — во-от, еще племянника привез. Своих мало!
— Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду — поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так — мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть… Давай, собирай его — прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться… Давай. Где он?
— Там.
Дядя Коля заглянул в комнату.
— Да где?
— Нету?! — испугалась мать. — Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был!
Дядя Коля подошел к окну, тронул створки — они распахнулись.
— Не пужайся — здесь он где-нибудь. В окно вылез.
Мать кинулась сразу к Юрке.
Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так — погреться залез. Молчали.
Быстро вошла встревоженная мать.
— Витька… Здравствуйте! Ох, Витька… — Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. — Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет…
Витька, Юрка и старик молчали.
— Пойдем домой. — Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе.
— Что, Витька… в ссылку ссылают? — сказал старик.
— В какую ссылку?! — вспыхнула мать. — Что ты, дедушка, говоришь-то!
— Да я шутейно, — успокоил старик. — Так я… болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело.
— Пойдем, Витя, — опять сказала мать.
Витька сидел. Молчал.
— Я не в осуждение говорю, — продолжал старик. — Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила… И вот, кто поумней был — отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что — не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства… А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте — дома, так тебе это и будет — родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь…
— Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! — осердилась мать. — «Полюбил», «не полюбил»… Чего попало! Пойдем, Витька.
Витька встал… Подал Юрке руку.
— Пока.
— До свиданья. Пиши.
— Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда.
— До свиданья, Витька. Не забывай нас.
— Господи, прямо как на войну провожают… — не могла скрыть удивления мать. — Или, правда, — на заработки куда. Он едет-то — двадцать верст отсюда! К дяде родному.
— Это хорошо, — опять сказал старик. — Чего же?
Потом, когда шли по улице, мать сказала:
— Тебе там хорошо будет, Вить.
Витька молчал.
— Неохота?
Витька молчал.
Мать тоже замолчала.
Зато дома мать выпряглась.
— Никуда он не поедет, — заявила она брату с порога. — Не пущу. Вот.
Дядя засмеялся.
— Ну, конечно, не надо: а то он там… потеряется. Заблудится. Волки его съедят… Витька, а ты-то чего? Тоже, как баба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?..
Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессорах.
— Витька, почему ты не учишься, как все люди, — хорошо?
— Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоечников.
— А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?
Витька промолчал на это.
— И все семь — мальчишки? Или и девчонки есть?
— Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая.
Дядя захохотал.
— Дак а себя-то… ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее — такие же двоечники, как она. А? Витьк?
— Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.
— Во-он вы куда-а!.. — понял дядя. — Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.
— Шофером.
Дядя даже сплюнул в огорчении.
— Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали — с работой-то?
— Сами.
— Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?
— Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим…
— Тьфу! — расстроился дядя. — Хоть поворачивай и выдавай всю эту… шайку. Ты думаешь, шофером — хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет — ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе… Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь — на удивление всем.
А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно… И грустно.
запел вдруг дядя негромко, задумчиво, -
…То не ве-ете-ер ве-етку клонит,
Ох, да не дубра-авушка-а шумит:
То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет,
Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит…
И замолчал. И задумался.
— Эх, Витька-а, — сказал дядя невесело, — махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы — не глядя! Я б — не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только… Но нам, Витька, война дорогу пере-ехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а… А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой.
— Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.
— Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь… Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово.
…Приехали в деревню затемно.
Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.
— Ну, пойдем знакомиться… Не робей, там все свои.
