Нюрка Молчунья неизменно оказывалась на этих дальних сенокосах, особенно когда узнавала, что там будет Павел. Что бы она ни делала, она делала хорошо, споро и на покосе становилась в голове всей колонны. Одно было плохо и беспокойно: работая на пожнях вместе со всеми, она почти по целому дню не видела Павла, а видеть его почему-то хотелось. Когда же Павел появлялся и даже становился с косой в один ряд со всеми, она беспокоилась еще больше: его ли это дело? A вдруг обрежется? Все-таки косить - не пером по бумаге водить.
Как-то Нюрка сказала Павлу:
- Сходи на пасеку.
- Зачем?
- Дедушка говорит: чего это мамыкинские ребята не зайдут, я бы, говорит, им...
- Чего - им? - заинтересовался Павел.
- Ну, медом накормить хочет,- застеснялась Нюрка.
- А ты ходишь?
- Я не хожу, чтобы разговоров не было.
- А нам можно?
- Другие-то ходят...
Шурка на пасеку не пошел, сослался на недосуг, Павел пошел один.
Разговорчивый Михайло Лексеич обрадовался ему, начал со старого:
- С батькой-то твоим мы, бывало, зайчиков били. Метко стрелял мужик, ничего не скажешь. И маховитый был характером, не жадный: двух зайцев несем - поровну, а если одного - мне отдает, широкая душа! Вот она, судьба, какая: метко стрелял, а не воротился с войны, царство ему небесное. Хорошие, совестливые люди завсегда раньше гибнут. А мы тут живем, прости господи!..Старик тяжело вздохнул.- Пойдем-ка давай в сторожку, у меня там под полом, конечно, запасец есть.
Михайло Лексеич старел, длинная борода его поседела и поредела, сквозь нее был виден незастегнутый ворот рубахи. Так поздней осенью начинает просвечивать лесная опушка. А брови разрослись и загустели еще больше, и глаза стали еще синее, только из-за бровей они редко показывались.
- Голову-то пригни,- сказал он Павлу, открывая дверцу в сторожку.- Ну и вытянулся ты, паренек, дай бог здоровья! Батько твой тоже был немалого росту, а ты, видно, еще выше пойдешь. Кедра, да и только!
В сторожке ничего не изменилось: слабый свет, бочка-медогонка, тихое жужжание пчелок на оконном стекле. Казалось, это были те же пчелки, что и много лет назад, они так же сверлили стекло: сверлят, сверлят, а просверлить никак не могут.
Густой запах меда защекотал Павлу ноздри.
- А зайцев нынче мало стало,- продолжал напевать дед.- Говорят, будто от авиации на них порча идет. Рассевает она всякие вредные порошки, крошит сверху, куда надо и не надо, а зайцы питаются травой да озимью, вот и дохнут.
Павел обиделся за авиацию:
- От авиации только польза, дедушка. Самолеты землю удобряют, а от этого урожаи растут.
- Ну что ж, растут так растут! - не стал спорить дед.- Тогда, стало быть, красный зверь зайца портит. Красного зверя развелось ныне видимо-невидимо, изничтожать его некому, собак подходящих нет.
- Что это за красный зверь? - спросил Павел.
- Лисица. Для кого лисица, а для охотника - красный зверь.
Михайло Лексеич слазил в подполье, вынес горшок меду с вощиной, зачерпнул стакан холодной воды из ведра, вытер о штанину деревянную ложку; все расставлял и раскладывал перед Павлушей на скамье, а сам говорил, говорил:
- Вот и с медом нынче худо стало. Пчел поубавилось, а может, изленились и они - никак настоящего взятку нет. Я так полагаю, что и пчелы гибнут, конечно, от порошков, от удобрений этих. Совсем ослабели семьи. Да ты ешь, ешь, не сумлевайся! - вдруг перебивал он свой рассказ.- Тебе не грех, ты много не съешь, можно. Другие вон бидоны сюда присылают: председателю дай, кладовщику дай, бухгалтеру дай! И все - пока на весы взяток не ставили... Кушай на здоровье!
Павлу нравилось, что дед разговаривал с ним теперь, как со взрослым.
- Не иначе как от авиации и пчелки гибнут,- повторил старик.- Семьи ослабели, меду не стало, а меня, вишь, во всем обвинить хотят. Слыхал, наверно? Всем дай, да меня же и винят, вот, брат, какое дело. А попробуй не дай - беда! Лучше бы совсем пасеку закрыли. Так нет, под меня подкапываются...
Михайло Лексеич внимательно посмотрел на Павла, словно задумался, рассказывать ли ему все до конца, синие глаза его блеснули из-под бровей, посмотрел и договорил:
- Меня винят во всем: "Твои-то ульи, говорят, сильные!" Что я им скажу на это, прости меня, господи? Конечно, свои - они свои и есть. Только и моим в этом году несладко приходится. Для своих-то я на черный год запасец меду оставляю. А колхозных зимой сахаром кормим, мед по бидонам расходится. А сахарный сироп для пчел все равно что веточный корм для коров.
Павел слушал, как Михайло Лексеич доверчиво жаловался ему на какие-то несправедливости, но вникнуть ни во что не мог и только аппетитнее выжевывал вощину да запивал мед водой. А дед, выложив все свои обиды, опять начинал угощать его.
- Нюрке я давно говорю: посылай, мол, парня ко мне, он учится, ему мед на пользу. Один выучится, другой выучится - глядишь, везде лучше дела пойдут. Тогда и меду всем хватать будет, и воровать люди перестанут: что без нужды воровать? Да ты ешь, ешь! И за батьку своего ешь! Уж я бы его накормил ныне, да, вишь, не привелось. Погиб человек. Вот совестливый был мужик...
Павел зачастил на пасеку. Дед встречал его по-разному: то приветливо, почти по-родственному, то начинал ворчать и жаловаться и тогда не угощал медом. Все чаще говорил он о бессовестных людях, расхищающих пчелиное добро, а не об охоте, не о красоте окрестных лесов и лугов. И о своей совести что-то поговаривать начал, вздыхая и обращаясь при этом к своему богу, словно чувствовал перед ним какую-то большую вину...
А когда Павел уезжал из деревни, Нюрка Молчунья навещала его бабушку. Придет, скажет:
- Я просто так.
- Ну, коли так, садись.
- Шла мимо, дай, думаю, зайду, и зашла.
- Так садись.
- Да я так.- А сама стоит у порога и приглядывается, нельзя ли чем помочь старой Анисье по хозяйству, не нуждается ли она в чем. Однажды принесла полкринки меду, сказала:
- Это дедушка прислал в поклон. "Передай, говорит, Анисье, она, говорит, не дурная, не откажется". Только ты, бабушка, не подумай чего-нибудь: у него свои колоды есть, этот мед из своих ульев.
Бабушка обрадовалась меду, она сама любила его больше, чем сахар, и для здоровья внуков считала его шибко полезным, а потому приняла и поблагодарила:
- Коли свои колоды, то можно, принимаем! Скажи дедушке спасибо. Вот Пашута выучится, он его добро не забудет.
Подружилась Молчунья с Шуркой, с ним и разговаривала больше, чем с кем бы то ни было. Как-то вышила ему кисет для табаку. Шурка удивился:
- Ты чего? Я ведь не курю.
- Я просто так. Не куришь, а все равно будешь. Все курят, никуда от этого не уйдешь.
- Ну ладно, коли так,- согласился Шурка и взял кисет.
А бабка Анисья узнала, крик подняла:
-- Ты мне парня с ума не своди! Ты еще самогонки принесешь або водкой будешь спаивать?
Нюрка с перепугу проговорилась:
- Это я для Паши, коли Шура не курит,- сказала она и перепугалась еще больше.
- Паша тоже не курит! - закричала Анисья и вдруг впервые как-то очень внимательно посмотрела на Нюрку.- Ах, ты для Паши это?..
Никто еще ничего не замечал за Нюркой, и никто ни на что не намекал ей, но сама-то она уже догадывалась, что дело ее неладно, влюбилась она.
Оставаясь одна, Нюрка припадала головой к теплой печи и плакала:
"Ох, неладное мое дело! И что же ты задумала, головушка моя непутевая! На что же ты, сердечушко мое несуразное, полагаишьси! Я-то ведь неграмотная, как была, так и есть темная бутылка, а он - вон он какой! Выучится да нахватается всего, войдет в пору и уедет на города - только его и видели!"
На угоре и на беседках она все чаще пела свою любимую частушку-коротышку:
Голова моя не дура,
Голова моя не пень,
Только думает головушка
О дроле целый день.
* * *
Председатель колхоза Прокофий Кузьмич все же считал, что из всех ребят его деревни, обучавшихся в семилетке, самые серьезные надежды подает Павел Мамыкин. "Что-то в нем такое имеется, умственное что-то...- думал он, когда видел Павла на гулянке.- Этот своего не упустит, цепкий. Вот, скажем, Нюрка. А что? Нюрка - девка работящая, даром что с виду никуда. Для жизни такая именно и нужна. А у самого Пашки и вид подходящий, и рост есть. Главное - не дуролом, горячки зря не порет, держит что-то себе на уме. Из такого может человек получиться. В кадры может пойти, руководителем стать..."
- Я тебя, Павел, приобщу,- говорил он ему не раз.- Учись только, а уж я тебя поддержу. Раз начал тянуть, так и буду тянуть до конца. Своих сынов у меня нет.
Прокофий Кузьмич с умилением вспоминал, как привез Пашуту сам к директору школы, и устроил его на квартиру, и бабке Анисье помогал, и начинало ему казаться, что он сделал так много для этой семьи, особенно для Павла,- так много; что отступать было уже нельзя.
- Дорого, брат, ты мне достался, потому должен оправдать доверие, вырастешь - послужишь колхозу. Возлагаю на тебя надежды! - И Прокофий Кузьмич похлопывал Павла по плечу.
