Вещи эти теперь всегда тут будут, прекрасные и безмолвные, а она ушла, их живая громкая сестра. Вместо нее пришла другая, подтянутая, как молодой офицер, с глазами, полными отчаяния.
- Чай заварен, прошу к столу, - позвала она. - В кухне тепло.
- Ать-два, - откликнулся художник с вымученной улыбкой.
"Кто-то должен вправить ему мозги, - подумал Петр Николаевич, - кто-то - это я".
За чаем Петр Николаевич догадался, какая тоска мучила художника. Ничего нового, все то же. В глазах голубела денежная катастрофа, стыл вопрос: "Где взять?"
Догадка скоро подтвердилась.
- Дайте денег в долг. Умоляю, - попросил художник, когда Катя отлучилась из кухни.
- Ужас и еще раз ужас, - ответил Петр Николаевич.
Вернулась Катя.
- Шептаться очень невоспитанно.
Она шутила, но мужчины молчали, поглощенные собственными переживаниями.
- Перейдем туда, - художник сигаретой показал в сторону двери, что скорее означало "отсюда". - Покалякаем.
- А я пока посуду помою, а потом вы меня посвятите? Я умею хранить секреты, могила.
Трогательно она держалась, ее муж этого не замечал.
- Значит, не дадите... - выдохнул из себя художник, когда они остались вдвоем.
- У меня нет.
- Дружба! Кого она интересует в эпоху атома! Кого может тронуть чужая беда. Вам все до лампочки, что не Пушкин и его окружение.
Петр Николаевич знал эти приступы гнева, когда художник порол злую чушь, не помня себя. А потом ни тени смущения и раскаяния, бородатый ангел с детской улыбкой. Бесполезно объяснять, что он вел себя как скотина. Он просто не знал, что на гостя не кричат, что деньги в долг просят, а не требуют, а если берут, то отдают. Ему вовремя не объяснили, а потом было поздно, он выплевывал эти истины. Он рано остался без отца, который погиб на Крайнем Севере, его воспитывала мать, хотя основное воспитание приходилось на школу, на двор, на эпоху и на случай. Плюс гены. Арсений обожал эту тему. "Ген гуляет", - говорил он и пригибал голову к плечу, как будто прислушивался. Иногда это был ген со стороны дедушки государственного служащего дореволюционных времен, иногда ген бабушки крестьянки или второго дедушки - морского волка, а нередко все гены гуляли вместе. У Арсения при этом был вид постороннего наблюдателя.
Сейчас он начал причитать:
- Ах, я дурак, идеалист, болван, мокрая курица.
Он кружил по комнате, по небольшому пространству, свободному от вещей.
- Что стряслось? Какая беда? Вы можете объяснить по-человечески?
Все-таки Петр Николаевич испытывал жалость к нему.
- Зачем? Что тогда будет? У вас появятся деньги? Но вы сказали, что у вас их нет. А нет - это нет. Это я испытал на собственной шкуре. Нет, и ни одна собака не даст. Вот так у вас "нет". Или как-нибудь по-другому? Ведь это надо иметь мужество - сперва сказать "нет", а потом "да". Но я вам ничего не буду объяснять. У вас на лице написано презрение, а презирать меня не за что. Я никого не убивал. Мне от вас больше ничего не надо, можете не волноваться. Даже если вы мне теперь сами предложите, я откажусь. Я уже отказываюсь. Надо быть гордым.
Петр Николаевич встал с намерением немедленно уйти. Хватит возиться с ним, он неблагородный, неблагодарный человек. Надо сказать: "Молодой человек, вы забываетесь". И уйти. Это неравноправная дружба, и с этим надо кончать.
А молодой человек выговорился и стал успокаиваться. Он уже готов был извиняться, свалив все на дедушку - государственного служащего и его гены.
- В Библии про это сказано, - сказал художник, поглядывая виновато. Как там, Петр Николаевич?
- Не про это.
- А про что? Если просят, дай...
- Просящему у тебя, дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся.
- Ясно. Сказать вам, в чем дело?
- Можете не говорить. Что-то раскопали.
- Правильно. Раскопал. Но что? Лягушку, Вернее, жабу. Фаянсовую. Жаба приносит счастье.
- Новые долги она приносит.
- Я художник.
- Это как раз стоит помнить.
- Хозяйка считает ее Францией. По бронзовой подставке. Подставка пышная, роскошная. Хозяйка тоже такая.
- Подставку могли сделать позже. Специально. И делали. Если вещь того заслуживала.
- Сама она небольшая, голубая. Гениального цвета. Я такого голубого цвета в жизни не видел, - художник охрип, и глаза его опять побелели.
- Хозяйку эту я знаю.
- Дама та еще. Но какое это имеет значение?
- Имеет. Идемте к моей жене, - сказал Петр Николаевич, - может быть, она сумеет помочь.
- Сколько-то я могу у нас в редакции собрать, - предложила Катя, возникая в дверях. - Пущу шапку по кругу. Слышишь?
Арсений погладил ее по голове.
- Я все слышу, я все вижу.
Жена Петра Николаевича, совершенно седая, красивая, а была, очевидно, очень красивой, вынула из комода все, что у нее там было, очистила сумочку, сказав, что до получки недолго ждать, и отдала художнику деньги. Лицо у нее при этом было такое, как будто она больше всего боялась, что ей начнут рассказывать, зачем эти деньги понадобились. Она читала детектив, взятый в библиотеке, где она работала, и хотела одного: продолжать его читать.
- Вы очень хорошо выглядите, - сказала она художнику, - помолодели, посвежели.
Художник поцеловал ей руку и сказал "спасибо, Надежда Сергеевна" голосом сына.
- Если в срок не вернете... - проворчал Петр Николаевич, глядя на жену, она уже закурила и отключилась на мир шпионов. - Это деньги на ее санаторий.
Она подняла голову от книги:
- Не поеду.
- ...Боюсь, Петя, - сказала Надежда Сергеевна, когда ушел художник, мы ему плохую службу сослужили. Педагоги мы с тобой - никакие.
- В молодости всякая чепуха кажется такой важной и все так хочется. Потом это проходит.
- Мне не нравится, какой он стал. Он был другой.
- И будет.
- Ты как раз доказываешь, что человек не меняется.
Лариса не любила ходить к коллекционерам. Изучать произведения искусства у нее были другие возможности - она работала в музее. Меняться тоже не любила, хотя и умела.
Коллекционерские разговоры ее не интересовали, раздражали.
Денег, чтобы купить жабу, у нее не было, она хотела только _посмотреть_.
Для начала Дарья Михайловна посвятила ее в свои переживания.
- Нас хотят отсюда переселять, а здесь устроить гостиницу или не знаю что. Агитируют, что здесь дышать нечем, нет кислорода, нет двора. Обещают хорошие квартиры. Никто не хочет хороших квартир, никто не хочет двора, никто не хочет кислорода...
- Я пришла к вам не из Моссовета и не от музея, - любезно напомнила Лариса, - а от самой себя. По поводу жабы.
Дарья Михайловна, готовая к любому варианту встречи, кинула ответ-отказ:
- А я ее не продаю.
Тоже знала, как важно правильное начало. Встретились сильные дамы, достойные противники.
Жаба была точно такая, как Лариса ее себе представляла. Пленительная в своем уродстве. Прекрасная. Восемнадцатого века. Искомая. Умиротворяющая. Жаба ее заинтересовала, коллекционер в мертвом мире ищет живое.
Но хозяйка с волосами, крашенными в розовый цвет, чем-то испугала. Эти свежие сияющие волосы вместо положенных седых и гладкая, умащенная кожа находились в странном противоречии с усталыми старыми глазами. Волосы и кожа были легкомысленны и глупы, глаза - умны. Глаза как будто от другого лица, или, наоборот, глаза свои, все остальное - чужое.
Благоразумие подсказывало без промедления удалиться и больше тут не показываться, но что такое благоразумие коллекционера?
Лариса уже увидела серебряную корзинку, где по-прежнему, как сухое печенье - ему ничего не делается, оно не портится, не черствеет, не ржавеет, - лежали деньги, и вовсе не мелкими купюрами. И поняла символическое значение натюрморта. Это был знак, простая надпись: "Деньги в этом доме не нужны". А это меняло дело.
Она села.
- Сколько же за нее хотят? - сказала она очень невинно. - Небось до-орого. Мульон.
- Хотите посмотреть ближе? - спросила Дарья Михайловна.
- Не надо, вижу отсюда.
- Художник Арсений Иванович считает, что это Китай.
- Ваш художник такой умный, все знает.
- Ну, что это, Китай или Франция под Китай?
- Для меня не имеет никакого значения, что под что. Ничего особенного или редкого она из себя не представляет. Это не великое произведение искусства. Это курильница. Их изготовляли в большом количестве в свое время. На них была мода. И в Россию их привозили. Они часто встречались.
- Не часто, - усмехнулась хозяйка. - Бронза французская.
- Возможно.
Это были первые ходы, которые ничего не могли дать, только показать, что противники их знают.
Но Лариса долго тянуть не собиралась.
- Вот что, - сказала она. - У меня есть картина, которая вас заинтересует. Насколько я могу судить. А я могу, потому что вижу, что на выставке. Одевайтесь. Едем ко мне.
- Кто художник?
Лариса показала рукой на стену:
- Вот, он у вас висит.
- Ах, он очень, очень неровный художник. Это из лучших его работ. Шедевр, хотя я не люблю этого слова. До этого уровня он не часто поднимался. О нем недавно вышла монография. Вы читали?
