— В нем большая борьба. Гроза, которая еще не надвинулась: не то зарницы, не то молнии…
— Не то гром, не то стучит телега, — докончил Ермолин с улыбкою.
— Да, вот ты шутишь, — а ведь ему в самом деле тяжело. Он тянется в разные стороны и видит две истины разом. У него всё противоречия, — и не хочет скрывать их.
— Или не умеет. Умственная леность.
— Скорее смелость. Он как коршун, который захватил в каждую лапу по цыпленку, и не может подняться с обоими, и не хочет бросить ни одного, и бьется крыльями в пыли. Он не овладел целою истиною.
— И не овладеет, сухо сказал Ермолин.
Почему? спросила Анна и быстро покраснела.
— Да потому, что в нем нет настоящей силы.
— А мне кажется…
— Он рассуждает иногда верно, и дело его будет сделано, может быть, но другими. Сам он-лишний.
— Ах, нет! В нем-то и есть сила, только скованная.
— Чем?
— Сама на себя разделилась. Но это настоящая сила. Ермолин улыбнулся.
— Посмотрим, в чем она скажется.
— В нем много злого… порочного, — тихонько сказала Анна, точно это слово обжигало ей губы. — Ему нужен порыв, подъем духа, — может быть, нужно, чтоб кто-нибудь зажег его душу.
— Не ты ли?
Анна покраснела и засмеялась.
Аннина спальня во втором этаже. В ней окна оставались открытыми во всю ночь.
Утром над постелью пронеслись влажные и мягкие веяния. Анна проснулась. Окна розовели. Солнце еще не взошло, но уже играла заря. Было свежо и тихо. Чирикали ранние птицы. Анна быстро встала и подошла к окну.
Томность развивалась в ее теле. Холодок пробегал под ее тонкою одеждою.
Под окном стояла березка. Ее сочные и тонкие ветки гнулись. Сад еще слегка туманился. На светлом небе алели и тлели тонкие тучки.
Анна вышла в сад. Никто не встретился. Шла босая по сыроватому песку дорожек. Охватил утренний радостный холод. Кутала плечи в платок. Хотелось идти куда-то далеко, — а глаза еще порою смыкались от недоспанного сна. Вышла через калитку из сада и шла парком, по росистой тропе между кустами бузины. Запах цветов бузины щекотал обоняние…
Солнце всходило: золотой край горел из-за синей мглы горизонта. Анна взошла на вершину обрыва, туда, где вчера Логин измял собранные им ландыши. Дали открывались из-за прозрачного, розовато-млечного тумана, который быстро сбегал. Сырость и холод охватили Анну. Было весело. И грусть примешивалась к веселости. Все было вместе: и радость жизни, и грусть жизни. В теле разливалась холодная, бодрая радость; на душе горела грусть. Мечты и думы сменялись…
Река с розовато-синими волнами, и белесоватые дали, и алое небо с золотистыми тучками — все было красиво, но казалось ненастоящим. За этою декорациею чувствовалось колыхание незримой силы. Эта сила таилась, наряжалась, — лицемерно обманывала и влекла к погибели. Волны реки струились, тихие, но неумолимые.
«Какая сила! — думала Анна. — Бесполезная, равнодушная к человеку… И все к нам безучастно и не для нас: и ветер, бесплодно веющий, и звери, и птицы, которые для чего-то развивают всю эту дикую и страшную энергию. Ненужные струи, покорные вечным законам, стремятся бесцельно, — и на берегах вечно движущейся силы бессильные, как дети, тоскуют люди»…
Дома Анну встретила тоненькая, смуглая девушка с резкими, угловатыми движениями и неприятно-громким смехом. У нее черные брови; густые черные волосы заплетены в косу, которую она обвила вокруг головы. На ее худощавых щеках играет густой румянец. Это — дочь бывшего здешнего чиновника Дылина; он был исключен из службы за запойное пьянство, служил потом волостным писарем, но и оттуда его удалили за неумеренные поборы с крестьян; пристроился наконец писцом у «непременного члена». Недавно умер от перепоя. Осталась жена и девять человек детей. Вся эта ватага жила в маленьком домике, на одном дворе с квартирою Логина.
Девица, которая явилась теперь, ранним утром, к Анне, — старшая из детей. Зовут ее Валентиною Валентиновною или, сокращенно, Валею, что к ней больше идет: очень еще она юна и шаловлива. Она после смерти отца получила место учительницы в сельской школе, близ усадьбы Ермолина. Теперь она шла в свою школу из города, где была с вечера у матери.
Смерть отца была для Валиной семьи счастием: он не пропьет теперь жениной одежды и не переколотит дома всего, что ни попадет под пьяную руку. А чувствительные городские дамы пришли на помощь сиротам, пристроили Валю, определили двух ее подростков-братьев на инженерные работы, которые производились близ нашего города, и наделяли семью и одеждою, и пищею, и деньгами. Ермолиных Дылины считали в числе своих покровителей и потому забегали к ним в чаянии получить какую-нибудь подачку или работу. И теперь на Вале надеты подаренные Анною красная кофточка и синяя юбка. Башмаки, купленные для нее Анною, Валя оставила в городе; здесь она ходит босая, из подражания Анне и по привычке из детства.
— Вот, Валя, — сказала Анна, — вы целый год живете рядом с Логиным-то-то вы его, должно быть, хорошо знаете.
— Ну да, — ответила Валя с резким смехом, от которого Анна слегка поморщилась, — где там его узнаешь!
— А что ж? — спросила Анна. — Однако как ты смеешься, Валя!
Валя покраснела и перестала смеяться. Она относилась к Анне с некоторою робостью и почитанием и старалась подражать ей во всем.
— Да Василий Маркович такой неразговорчивый, объяснила она. — И гордый очень. И смотрит как-то так…
— Как же?
— Да как-то уныло, и точно он презирает.
— Ошибаешься, Валя: он не гордый и никого не презирает.
— Только я его боюсь.
— Что ж в нем страшного?
— Да у него глаз дурной.
— Что ты, Валя, — что это значит?
— Ну вот, посмотрит и сглазит.
— Ах, Валя, а еще учительница!
— Да правда же, Анна Максимовна, есть такие глаза. Уж это у человека кровь такая. Он и сам не рад, да что ж делать, коли кровь…
— Перестань, пожалуйста.
— Вот, вы ни в чох, ни в сон не верите.
— Какая ты еще неразумная девочка, Валя!
— Какая я девочка! Мне уж скоро двадцатый пойдет.
— То есть недавно восемнадцать исполнилось, и ты еще лазаешь по заборам. Где это ты приобрела?
Анна взяла Валину руку, на которой через всю ладонь проходила красная, узенькая, совсем еще свежая царапинка.
— А это я об мотовиловский забор, — без всякого стеснения объяснила Валя.
— Как же это так?
— А мы за сиренью ходили.
— В чужой сад, через забор, воровать цветы! Валя, как вам не стыдно!
Валя покраснела и хохотала.
— Ну так что ж такое! — оправдывалась она. — Цветы все крадут, даже комнатные, примета есть — лучше растут. Да и куда им сирень, у них много, даром отцветут.
— А если поймают?
— Не поймают, — убежим.
— И вы опять и нынче, как в прошлом году, будете бегать с братьями и сестрами воровать чужой горох? Право, Валя, я совсем на вас рассержусь.
— Да ведь какой же кому убыток, если возьмем по горсточке гороху?
— По горсточке! Полные подолы!
— Ведь это же только для забавы: мы у них, они у нас могут. На репище да на гороховище все ходят.
— Иди, — я совсем сердита.
— Ну я больше не буду, право, не буду, — говорила Валя, смеялась и ластилась к Анне.
— То-то же, а то лучше и на глаза мне не показывайся. А теперь похлопочи-ка о самоваре.
Валя послушно побежала. Она была рада услужить и никогда не отказывалась, какую бы работу ни задавала ей Анна. Сегодня ей хотелось еще рассказать скандальную историю, но она еще не знала, как подступить к рассказу: Анна не любила сплетен.
Логин сидел у Анатолия Петровича Андозерского, в кабинете, убранство которого обличало тщетные претензии на вкус и оригинальность.
Сквозь закрытые окна, за низенькими, сероватыми домишками, виднелось багровое зарево заката.
Андозерский, плотный, упитанный, лет тридцати трех-четырех, с румяными пухлыми щеками и глазами немного навыкате, неопределенного цвета, был одет в серую тужурку, которая плотно охватывала его жирное тело. Он и Логин были товарищами по гимназии и университету. Юноша Андозерский, наклонный к самохвальству, был неприятен Логину, который всегда бывал неловок и застенчив. Но в учебные годы все-таки им приходилось встречаться часто, даже горячо спорить. Через несколько лет судьба опять свела их. Андозерский уже года три занимал место уездного члена окружного суда.
— Дивлюсь я на тебя, дружище, — говорил Андозерский. — Прожил ты здесь без малого год, жил затворником, — и вдруг принимаешься, ни с того, ни с сего, туманными проектами горы двигать. Ну скажи, пожалуйста, что из этого может выйти?
Логин лениво усмехнулся и сказал:
— Да я тебя и не приглашаю, — вижу, что это не в твоем вкусе.
— Знаю, что не приглашаешь, да сам-то ты… Говоря откровенно, дружище, наше общество еще, слава Богу, не готово к этим штукам. У нас коммунизм и анархизм не ко двору.
