Но это было въ маѣ. А теперь былъ конецъ іюня. Тропинка вела меня все дальше и дальше, а майскаго торжества я не слыхалъ. Даже приблизительно не было ничего подобнаго тому, что здѣсь я слышалъ въ маѣ. Лѣсъ умолкъ, луга безшумно волновались отъ легкаго вѣтерка, они были тѣ же, что вчера, но я съ трудомъ узнавалъ веселый уголокъ… Въ немъ именно веселья-то и не было. Балъ кончился, пѣвцы смолкли, съиграна свадьба, поэзія любви замѣнилась прозой… Жена, дѣти, кормленіе и воспитаніе, забота ради куска хлѣба, карьера — вотъ за что принялся шумный лѣсной уголокъ. Каждая птичья пара, пріобрѣвшая дѣтей, озабоченно шныряетъ по всемъ направленіямъ, разыскиваетъ кормъ, хватаетъ добычу и торопливо тащитъ ее въ гнѣздо, гдѣ ждутъ разинутые рты. Гдѣ-то слышится пискъ — это дѣти зовутъ; гдѣ-то воркуютъ лѣсные голуби, но въ ихъ голосѣ слышится утомленіе и недосугъ. Прокричалъ въ глухой чащѣ копчикъ, но тотчасъ же и смолкъ, занятый высматриваніемъ добычи. Насѣкомыя умолкли; кое-гдѣ подъ цвѣткомъ еще вьется одинокая бабочка, но часы ея уже сосчитаны, — къ вечеру, быть можетъ, она умретъ, оставивъ подъ листомъ свое потомство. А это потомство, въ видѣ личинокъ и куколокъ, уже совсѣмъ безгласно; оно безмолвно и съ хищною жадностью пожираетъ листы, вгрызается въ древесную кору, истребляетъ корни, пьетъ кровь и ѣстъ тѣло животныхъ. Еще вчера здѣсь былъ шумный пиръ, а сегодня здѣсь только хлопоты, работа, борьба на жизнь и смерть, взаимное истребленіе, кровавое побоище, и все кто свершается въ зловѣщемъ безмолвіи. Я сидѣлъ нѣкоторое время въ тѣни и прислушивался, но только изрѣдка изъ отдаленныхъ угловъ до меня доносились какіе-то звуки. Лѣсъ замолкъ; вмѣсто веселаго пира, пришла страда.
То же самое меня ждало и въ Святыхъ горахъ. Когда тропинка, нырнувъ еще разъ между нѣсколькими дубами, вдругъ поставила меня на широкомъ лугу, прямо передъ монастыремъ, послѣдній тотчасъ же показался мнѣ какимъ-то будничнымъ и скучнымъ, а лишь только я перешелъ мостъ, какъ сразу меня охватило чувство житейской суеты. Слышался стукъ топоровъ, визгъ пилы, грохотъ отъ свалившихся дровъ, скрипъ телѣгъ; въ одномъ мѣстѣ плотники и каменьщики строятъ какое-то зданіе; тутъ же рядомъ съ ними выгружаютъ съ баржъ дрова и складываютъ ихъ передъ самымъ монастыремъ въ длинныя стѣны, загораживающія видъ, а по набережной мостовой въ ту и другую сторону тянутся пары воловъ, запряженныя въ грузныя телѣги, на которыхъ везутся въ монастырь доски, кули съ углями. Зачѣмъ-то песокъ, мѣшки съ мукой, какіе-то тюки, зашитые въ рогожи. Это все монастырь хлопочетъ, пользуясь отсутствіемъ богомольцевъ, хлопочетъ, какъ хорошій и запасливый хозяинъ. Какъ большинство нашихъ знаменитыхъ монастырей, Святая гора является крупнымъ промышленнымъ предпріятіемъ, ведущимъ широкое хозяйство и дѣлающимъ огромные денежные обороты, а такъ какъ предпріятіе это исключительно сельско-хозяйственное, то лѣтнее время для него самое рабочее и страдное. Запасъ дровъ, сѣнокосъ, жатва, расплата съ рабочими, разсчетъ съ арендаторами на его обширныхъ земляхъ, забота о стадахъ скота, запасѣ плодовъ, овощей и хлѣба, — все это превращаетъ монастырь въ крупное имѣніе на время лѣтнихъ мѣсяцевъ. И вотъ я попалъ въ одинъ изъ такихъ дней, когда святое мѣсто узнать нельзя, — не слышно краснаго звона, не видать монаховъ, опустѣли церкви, не раздается въ нихъ служба, а вмѣсто всего этого отовсюду слышится шумъ кипучей лѣтней работы.
Богомольцевъ не было. Гостепріимный дворъ былъ совершенно пустъ; двери въ столовыя, пекарни и квасоварни заперты; солнце жгучими лучами заливаетъ все это вымершее, пустынное мѣсто. А еще недавно тутъ кишѣли сотни богомольцевъ, раннею же весной здѣсь перебываютъ десятки и сотни тысячъ. Въ нынѣшнемъ году въ среду на Страстной недѣлѣ однихъ исповѣдниковъ было 17 тысячъ, а въ день Успенія, 15 августа, толпы народа сплошною массой двигаются на протяженіи нѣсколькихъ верстъ.
А теперь настала страда, и святое мѣсто опустѣло. Некогда думать о Богѣ, о душѣ, о совѣсти. Хорошо еще, выдался урожайный годъ, а если Богъ послалъ наказаніе; поразивъ поля солнечнымъ огнемъ, тогда прощай всѣ идеальныя мужицкія стремленія! Я только въ этотъ день понялъ всю глубину словъ веселаго старика, который пришелъ въ Святыя горы поблагодарить Господа Бога за свое благополучіе. До сихъ поръ ему некогда было отдаться Богу; онъ всецѣло поглощенъ былъ судорожнымъ воспитаніемъ дѣтей, и вся его душа всю жизнь была наполнена мыслями о хлѣбѣ, объ овчинахъ и холстахъ, о лаптяхъ и повинностяхъ, о сѣвѣ и о скотѣ… и вотъ только подъ конецъ судорожной и суетной жизни своей ему удалось вырваться изъ дома и явиться въ то святое мѣсто, которое одно можетъ удовлетворить его идеальныя потребности.
Что это мѣсто идеально и единственно, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Нѣтъ у крестьянина другого мѣста, гдѣ онъ могъ бы удовлетворить требованіямъ души, гдѣ успокоилась бы его совѣсть и гдѣ онъ могъ бы безкорыстно послужить Богу. Вездѣ его преслѣдуетъ нужда, немощъ, ожиданіе голода, обида и суета, и только здѣсь ему удается воспользоваться досугомъ и наполнить этотъ досугъ мыслями о Богѣ, о душѣ, о правдѣ и совѣсти… При этомъ онъ не смѣшиваетъ это святое мѣсто съ тѣми людьми, которые владѣютъ имъ и физически представляютъ его; къ послѣднимъ часто онъ относится съ полнымъ отрицаніемъ, хотя и снисходительно. Идетъ онъ не къ монахамъ, а къ святымъ мѣстамъ, которыя созданы Богомъ такъ прекрасно затѣмъ, чтобы люди могли хоть разъ въ жизни забыть мелкую, грѣшную сутолоку насчетъ сѣна, податей, овса и овчинъ, и хотя разъ въ жизни въ этомъ чудесномъ мѣстѣ вспомнить о подавленной сторонѣ человѣка, о разбитыхъ желаніяхъ идеала…
Обойдя всѣ пустые дворы, я поднялся по лѣстницѣ главнаго собора и присѣлъ на одной изъ ступенекъ подъ тѣнью портика. Внизу, на травѣ подъ акаціями спали двѣ старухи-богомолки и больше вокругъ никого не было. Эти двѣ старухи — единственные богомольцы, которыхъ сегодня я встрѣтилъ. Но, посидѣвъ съ полчаса, я вдругъ замѣтилъ подъ аркой другой церкви еще какого-то богомольца. Издали я не могъ замѣтить его лица. Видно было только, что онъ одѣтъ въ бѣлую рубаху, въ такіе же штаны и безъ шапки; сзади виднѣлась тяжелая котомка, съ которой онъ и молился передъ иконами, украшавшими всѣ своды арки. Помолившись тамъ, онъ вышедъ изъ-подъ свода и остановился въ задумчивости на дворѣ. Тутъ я уже хорошо разглядѣлъ его странную, ни на что не похожую фигуру. Голова его была на-голо выбрита, и черные волосы на ней торчали выщипанною сапожною щеткой; самая голова казалась большою и круглою; лицо выглядѣло чернымъ и съ необыкновенною печатью задумчивости. Но всего рѣзче выдѣлялись глаза, черные, круглые и большіе; они смотрѣли неопредѣленно, но съ большою силой и блескомъ.
Стоялъ онъ неподвижно на дворѣ минутъ пять, о чемъ-то, казалось, раздумывая, и потомъ твердо пошелъ ко мнѣ, поднялся по ступенькамъ лѣстницы, гдѣ я сидѣлъ, и вошелъ въ открытыя двери храма. Тамъ въ кто время нѣсколько послушниковъ длинными метлами сметали пыль, которая густо носилась по церкви и цѣлыми тучами вырывалась изъ дверей на чистый воздухъ. Но богомолецъ не обратилъ вниманія ни на послушниковъ съ метлами въ рукахъ, ни на поднятую ими пыль. Онъ твердо пошелъ въ храмъ, остановился передъ иконой Спасителя, оправилъ руками рубашку, передернулъ плечами котомку и сталъ молиться. И молился онъ такъ странно, какъ я никогда не видалъ.
Прежде всего, своими большими, круглыми глазами онъ впился въ глаза Христа и съ минуту такъ стоялъ, совершенно неподвижный, и только послѣ этого медленно перекрестился. Затѣмъ лицо его вдругъ воодушевилось какою-то мыслью или цѣлымъ рядомъ мыслей и чувствъ, и онъ громко заговорилъ молитву, представлявшую смѣсь своего собственнаго изобрѣтенія съ церковными текстами. При этомъ, пожирая своими широкими глазами глаза Христа, онъ прикладывалъ руки къ сердцу или поднималъ ихъ вверхъ, какъ дѣлаетъ священникъ во время «херувимской». И долго онъ такъ молился, пожирая глазами Христа и громко разговаривая съ Нимъ.
Когда онъ кончилъ и вышелъ на лѣстницу, гдѣ я сидѣлъ, задумчивость опять, казалось, охватила его всего, и онъ неподвижно остановился на мѣстѣ.
— Откуда ты? — вдругъ спросилъ я его.
Онъ, видимо, не ожидалъ этого вопроса и вздрогнулъ, но все-таки отвѣтилъ:
— Я? Издалека… Армавиръ — вотъ откуда. Армавиръ слыхалъ?
— Какъ же, слыхалъ… Такъ ты оттуда? Какже ты, такой молодой, бросилъ работу и пошелъ сюда?
— Работу? Отъ работы Богъ меня отвергнулъ… Больной я.
— Какая же у тебя болѣзнь?
— Падучая. Не гожусь въ работу, Богъ меня къ себѣ призываетъ, вотъ я и пошелъ. Съ дѣтства я все читалъ книги и Господь беретъ меня къ Себѣ. Значитъ, не гожусь я къ работѣ, а гожусь только, чтобы молиться за всѣхъ… Тамъ братъ у меня живетъ, и я съ нимъ жилъ, но онъ не неволилъ меня къ работѣ, потому я на жнивьѣ не однова падалъ, и меня било объ землю… Вотъ онъ и говоритъ мнѣ: не неволь, братъ, себя, говоритъ… Онъ женить меня хотѣлъ нынче, и дѣвушка была, но это дѣло не вышло. Мы пошли однова къ рѣкѣ, а я заразъ палъ, и меня зачало бить объ землю… Вотъ я и говорю дѣвушкѣ: не женихъ я тебѣ, говорю, не гожусь я въ мужья. Плачетъ!… Но какъ же мнѣ-то жить? Пришелъ я къ брату и сталъ проситъ его: пусти меня, братецъ, къ святымъ мѣстамъ… самъ видишь, не гожусь я и въ мужья. Онъ отпустилъ. Ступай, говоритъ, Егоръ (Егоромъ, слышь, меня зовутъ), все одно — дома ты ни къ чему, а тамъ, по крайности, помолишься и за насъ, потому намъ некогда и помолиться-то хорошенько… Ступай, говоритъ, ты теперь, все одно какъ птица Божія: ни тебѣ жать, ни тебѣ косить, ни думать о податяхъ неспособно… Богъ съ тобой, или! Вотъ я и пошелъ…
