. — Можно и к дохтору, — согласился отец. — Кони у Евхима добрые, в момент донесут до Юрович.
— Донесут-то донесут, — загадочно покачала головой мачеха, — а только к добру ли… Знахарка — дело верное…
Всякий знает…
— Темнота наша! Выдумываем черт знает что! — Андрей начал злиться. Горячо сказал Ганне: — Езжай, не сомневайся! От любой хворобы враз вылечит. Только, следовательно, чтобы не поздно приехала!
Старый Глушак, который тоже подошел и слушал, отозвался строго:
— Не опоздаем, если надо будет!
Чувствовалось, старик с трудом скрывал злость на Рудого: приперся, наставник голопузый, сует свой нос! И на Чернушек смотрел не очень приветливо, и Ганной был недоволен: сама работать не работает, да еще всяких подсказчиков водит!
И Чернушки и Рудой, чувствуя эту Глушакову неприязнь, быстро начали в неловком молчании расходиться.
Только Ганна не повиновалась старику, как бы даже и не считала его недовольство стоящим внимания: жила только своей тревогой, которая была выше всего, одна повелевала ею.
Попробовала накормить маленькую, но та грудь не взяла. Запахнув полог, очень обеспокоенная, решительная, Ганна направилась к Евхиму, который с жадным рвением вымахивал перед собой косой. Остановилась перед ним, глядя колючими, сухими, недобрыми глазами, требовательно сказала:
— Горлянка, может, у нее!
Евхим устало развернул плечи, откинулся немного назад — хотел размять одеревенелую спину.
— Еще что выдумаешь!..
— Посмотрел бы, какая она!..
— Смотрел уже… Нет у нее никакой горлянки… Застудилась, потная вот и вся горлянка…
— Задыхается ж!
— Простудилась — вот и дышит так…
Он провел рукой по косе, стер прилипшие мокрые травинки Ему, видела Ганна, хочется кончить этот разговор.
Однако она будто приказала:
— К дохтору в Юровичи надо везти! Там есть, говорят, хороший дохтор!
— Надо дак надо, — вдруг согласился он. Тут же повел взглядом в сторону отца, добавил: — Подождем только до вечера…
— Чего ждать!
— Подождем, — твердо сказал он. — Посмотрим…
Евхим опустил косу в траву, как бы дал понять, что разговор окончен. Некогда тут болтать попусту…
Вечером дочурке не стало легче, и, когда похлебали борща в потемках, Евхим сказал старику, что надо что-то делать Степан сразу ухватился за эти слова — заявил, что надо сейчас же ехать в Юровичи или в Загалье.
— В Юровичи или в Загалье! — Старик, кряхтя, поднялся, бросил жестко, с упреком: — Сено вон гниет!..
— К утру можно вернуться…
— Вернешься! Пустят они!.. Месяц потом держать будут! Да скажут еще: одну малую не можем, а мать с ней нужна. Чтоб ухаживала! А матери, скажут, возить надо еду, каждый день!..
— Не скажут! Обойдусь я, если на то…
— Я могу, если что, сбегать, — сказал Степан. — Дорога не далекая!..
Отец даже не глянул на него.
— Обойдешься! — В старике все росло раздражение. — Ето теперь говоришь-т-обойдешься, а посидишь, выгуляешься…
— Где ето я выгуливаться буду?! Что вы говорите!
— Знаю, что говорю! "Где, где буду?" Известно где, там, куда везти просишь! Куда ехать советуют советчики всякие…
— Боже мой, разве ж вы не видите ничего! — Ганна была в отчаянии. Ее глаза влажно заблестели. В страхе, в горе выпалила: — Или вам все равно, что… будет!
— Ето тебе все равно! — вскипел Глушак. — Вот нажил невестку на свою голову. Ето ты не видишь ничего!
— Задыхается ж совсем! — теряя последнюю надежду, что старик смилостивится, крикнула Ганна.
— Не задохнется! — крикнул и старик.
— Вы всё загодя знаете, — запротестовал Степан.
Вот же дитятко: нету того, чтоб уважить, поддержать отца, — тоже на отца броситься готов.
— Знаю! — злобно глянул на Степана старик. Он тут же сдержал себя, с достоинством и мудростью человека, который знает, как все должно идти, просипел рассудительно: — Бог захочет — дак будет жить… А как не захочет — дак никакой дохтор не поможет…
Халимон стал бормотать молитву, креститься… Ганна, слушая это бормотание, подумала с неприязнью: молитва одна, видно, — чтоб погода хорошая была завтра!..
Она нарочно не смотрела на Евхима, который, опираясь на телегу, посверкивал цигаркой, — душила обида на него.
Хоть бы слово замолвил, поддержал! Тяжело было начинать разговор с ним, но все ж не выдержала:
— А ты, ты — что ж молчишь? Или тебе ето… пустое?
Он не спешил отвечать. Огонек цигарки заискрился и раз и второй, прежде чем он заговорил, спокойно, ровно, как с младшей:
— А я не люблю болтать попусту.
— Дочка… помирает, а тебе все — попусту!..
Цигарка снова заискрилась, прежде чем он промолвил:
— Не помирает и не помрет. И нечего тут трястись да кидаться на всех!..
— На вас кинешься! Очень вы зашевелитесь! Вам — лишь бы сено не попрело!.. — Ганна заговорила порывисто, решительно: — Одна пойду! На руках понесу! И… не надо мне ничего вашего! Никаких ваших узлов не надо!
— Плетешь неизвестно что! — Евхим недовольно бросил цигарку, плюнул. Уже черт знает что вбила в голову себе!
Загодя уже дитя в могилу кладет!
— А вам и страху нет! Вы одного только боитесь… — давясь слезами, напала она снова на Евхима.
Не закончила. Старый Глушак прервал молитву, приказал свирепо:
— Тише ты! Не видишь — молюсь!.. — Он помолчал, просипел растерянно: Сбила… совсем… поганка! — Заорал: — Воли много взяла!
— Ага, много! У вас возьмешь ее!..
— Как говоришь со мной! — Глушак был уже, казалось, готов кинуться на нее с кулаками.
Она ответила упрямо:
— Так, как и вы со мною.
Он, может, и бросился б, если б за Ганну не вступился Степан. Гнев старого Глушака раздвоился: опять этот сопляк сует свой нос куда не следует! В то же время Халимон учуял недоброе Евхимово молчание: черт его знает, что выкинет этот, только тронь его жену! А тут Халимониха уткнулась в грудь старика, начала что-то успокаивающее, примирительное. Глушак только злобно упрекнул Евхима:
— Привел добро в хату! Нажил родному батьке!..
Никто не решился возразить ему.
3
Не дали Ганне идти с ребенком. Евхим силой оторвал ее от люльки, стал на дороге. Видела: не пустит к ребенку, не даст Верочку. Сразу же за ним Халимониха напустилась на Ганну с уговорами, с упреками: надумала тащиться среди ночи в такую даль, по лесу, по болотам! Ведь если б до Захарихи-знахарки дойти, и то сколько идти надо, а про Загалье или Юровичи и говорить нечего: ночи целой мало!
И здоровому ребенку дорога такая — мука, а как же можно рисковать хворенькой, которой и в люльке плохо!..
Ганна знала: старуха говорит правду. И все ж не усидела бы Ганна страшно отправиться в дорогу, но еще страшней сидеть вот так, сложа руки, смотреть, как чахнет, гибнет на глазах ребенок. Там, в темной, далекой дороге, хоть риск, зато где-то за ним и надежда, облегчение Верочке, спасение.
Не посмотрела б Ганна ни на что, понесла бы бережно дочурку к этой надежде, если б Евхим не заявил, что, если до утра Верочке не станет лучше, возьмет лошадей и отвезет сам — хоть к Захарихе, хоть в Юровичи…
Всю ночь Ганна не смыкала глаз над люлькой. Несколько раз давала Верочке грудь, но та все не брала. Ганна подавляла страх, старалась не терять надежды, что вот-вот беда начнет отступать — уменьшится у девочки жар, перестанет метаться, задыхаться. И боялась беды, и не верила в нее, в жестокость, беспощадность судьбы, не хотела, не могла поверить, что может случиться страшное, от одной мысли об этом холодела вся. Не видя ниоткуда помощи, вынужденная сидеть, ждать, что присудит судьба, всю страсть онемевшей от страха души с тревожной и упорной надеждой отдавала молитве: все зависело от бога, от его милосердия, его сострадания. Когда молилась, думала о боге, утешала себя: он всемогущий, справедливый, заступится, не даст в обиду.
Не может быть, чтоб он не сжалился, чтоб отнял у нее самое дорогое, единственное, что она имеет, чем только живет!..
Каких ласковых слов ни говорила она маленькой в эту на всю жизнь памятную ночь! И подбадривала, и обнадеживала, и обещала: еще немножко потерпи, уже немножко осталось, скоро будет хорошо, — просила, молила, в отчаянии склонялась над дочуркой, которая все хрипела, задыхалась. Снова и снова давала ребенку грудь, все не теряла надежды, что возьмет, попьет, оживет Верочка. Но дочурка не брала, не пила. Никогда в жизни не было у Ганны такого горя и такого самозабвения, такой жажды отдать всю себя другому, чтоб только ему хоть немного полегчало!
Как металась, как хватала воздух горячим, пылающим ртом, как мучилась бедная дочурка! Как боролось с упорной напастью маленькое, такое хрупкое, истощенное, ослабевшее тельце! Вот-вот — немела от страха Ганна — не выдержит, сдастся, угаснет, обессилев, — маленькая все металась, все хватала ртом воздух, боролась за жизнь.
