как ветер.
Я гляжу на потолок, на люстру, на стены моего жилища – они всё те же, что и семь лет назад, когда я въехал в эту квартирку после развода с женой. Жизнь вокруг изменилась до неузнаваемости – мой дом остался прежним. И, правду сказать, вовсе не потому, что я здоровый консерватор. Просто-напросто я не могу заработать достаточно денег, чтоб улучшить интерьер. Вот, пожалуйста: года три, наверное, хочу купить новую люстру, но по-прежнему висит надо мной это трехрожковое паскудство. Или ещё – рабочий стол. Я собрал его своими руками из подсобного материала – фанеры и бруса, – так и стоит сооружение, укрытое от стыда скатертью.
Ну да ничего, утром я по поводу своей бедности не слишком печалюсь. Вот по вечерам, особенно если я по какой-то причине один, без женщины или сына, аскетический облик квартиры частенько наводит тоску. Спасибо дорогим женщинам, они, каждая на свой лад, пытаются украсить мой суровый дом. Одна подарила красивое зеркало, другая – покрывало, третья – кухонную полку.
Вот и Маринка вчера принесла теплый коврик для ванной комнаты. Другое дело, что заботилась она не только обо мне, но и о себе: пол-то кафельный, холодно, зябко нежным женским ножкам…
Марина была вчера особенно ласкова. Она взрослеет, становится настоящей женщиной. Казалось бы: что тебе, старому дураку, нужно ещё?
Не знаю.
Когда мы выбираем себе половину, логика, если употребить рекламный язык, – логика отдыхает. Далеко ходить не надо: когда мы с Мариной предаемся любви – кажется, всё замечательно. Мы походим друг другу, она в восторге от меня, мне хорошо с нею. Так в чём же дело?
Какой-то малости недостает. Я не могу с нею забыться. Даже в самые напряженные, самые восхитительные мгновения, когда мы приближаемся к вершине, – я не могу забыться, расслабиться полностью, уйти с головой в этот омут животного наслаждения. Я отдаюсь страсти – и одновременно замечаю, запоминаю, слышу всё: как моя женщина повернулась, как застонала, как закусила губу; вот загудела вода в трубе, вот взревел автомобиль за окном…
В этом есть что-то неправильное, что-то ненормальное. Вот в твоих объятьях, в твоем обладании, в твоих грубых руках – прекрасная женщина. Она, как говаривал наш лучший поэт, в восторге, в упоенье, она вся отдалась твоей воле, она повинуется каждому твоему движенью, она принимает тебя с наслаждением и радостью, тело её здесь, а душа на седьмом небе. Ты ощущаешь каждое трепетанье её доверчивой плоти, но ты – ты холоден душой. Тело твое наслаждается – душа хладнокровно наблюдает. В общем, ужасно.
Мне, наверное, не повезло в жизни. Я знаю, что между мужчиной и женщиной всё может происходить по-другому.
Я не люблю высоких слов. Я им не верю. Не успеют они, как имел в виду другой поэт, изречься, как уже становятся ложью. Чем старше, вернее, старее становишься, тем осторожней используешь слова. Попросту говоря, вступив в пятый десяток, иногда самому себе я способен признаться, – но только самому себе и не вслух, а мысленно! – чего я ещё хочу от жизни.
Я хочу, чтобы женщина, которую я люблю, – любила бы меня. И наоборот.
Это просто. Очень просто. Как дважды два – четыре.
Но у меня есть подозрение, что не достанет остатка моей жизни для исполнения этого желания.
Вот Марина любит меня. А я?
Я вспоминаю, как она уходила. Ей нужно бежать за дочерью, дело идет к полуночи, она оделась и стала, ждет. Я изобразил полудрему, носом в подушку, поперек постели, – мол, умаялся в любовных забавах, сил нет.
Сквозь прищуренные веки я наблюдал за ней. Ей очень хотелось, чтоб я встал, оделся, проводил её – проводил до самого дома, – хоть там и идти-то пятьсот метров, пять минут. Ей очень нравится ходить со мной под руку, разговаривать со мною у всех на виду, смеяться, что-нибудь поправлять в моей одежде и всё такое прочее. Она всеми возможными способами стремится сделать нашу связь публичной, она не боится этого, наверное, потому, что это означало бы: я по-настоящему в неё влюблён, оценил её, такую молодую и красивую, и готов ко всему, – то есть к женитьбе.
Но я спал, вернее, делал вид, что сплю, и она не решилась меня потревожить. Она любит меня, мерзавца, заботится обо мне. Может быть, она инстинктом почувствовала, что я не пойду, обижу её, – и сделала вид, что так и должно быть.
Мне жаль женщин, я их всех жалею. Где-то я прочитал, в каком-то советском романе, как герой-офицер, пришедший с войны, всё время появлялся с какими-то невидными, некрасивыми женщинами. Его спросили: почему? Ведь сколько красавиц сохнут по тебе, сколько их, после войны безмужних, готовы на всё для тебя… почему?
Он ответил, что красавицы найдут кого-то в конце концов, а что делать некрасивым, им-то кто даст хоть малый кусочек любви?..
У меня недостаёт мужества – помогать некрасивым женщинам, но я этого парня хорошо понимаю. Жизнь жестокая штука, женские души плохо приспособлены для нашей жизни. Я пытаюсь помочь им всем, на кого хватает моей нежности.
Её, нежности, во мне осталось немного, я уже не могу любить женщин всей душой. Я люблю их половиной, четвертью души – и, оказывается, для многих и этого – довольно, чтобы быть счастливой. Я не помню, чтоб за последние годы я кому-то признался в любви – язык не поворачивается. Когда это случилось в последний раз? Может быть… не помню.
Словом, постояла Марина и ушла, сказав что-то на прощанье. Я заснул, на славу выспался, и вот лежу теперь, гляжу в потолок и наконец-то даю себе волю: подумать над тем, что сообщила мне Марина.
Видите ли, мэр зовет меня сегодня в полдень на совещание. Подумать только – совещание! Как будто я клерк из мэрии. Любой российский градоначальник искренне уверен, что все жители города – если уж не прямые подчиненные, то являться по первому зову обязаны.
Мэр зовет меня обсудить подготовку к его новой избирательной кампании. Понятно. Это хорошо. Выборы дают возможность нашему брату-телевизионщику выжить или укрепить свое материально-финансовое положение (для тех, кто выжил). Это всё понятно и неинтересно.
Тут я улыбаюсь и смотрю на часы. Назначено на двенадцать, ещё уйма времени. Улыбаюсь я потому, что ловлю себя самого на вранье. Конечно, то, о чем будет толковать мэр, мне неинтересно. Это правда. Но то, что будет сама встреча, – это меня интересует. И не просто интересует – волнует, будоражит настолько, что, даже думая и рассуждая о Марине, я на самом деле думал о другой женщине.
Я думал и думаю о Саше, об Александре Петровне, пресс-секретаре мэрии.
Тут я перевожу взгляд на
