уже ищет новую жертву. Вот она какая, вечная любовь! Грош цена твоим слезам, подружка!
— Ни с кем.
— А почему?
— Оба уроды, — мрачно говорю я, завязывая шнурки на кроссовках. — У Пушкарёва вся рожа в прыщах, а Дружинин двух слов связать не может, только мекает: «Ну… это самое… как его…» Так что ваш общий ребёночек родится бараном и вместо человеческой речи будет блеять.
— Кого же мне выбрать?
— Выбери себя, — вмешивается Полина. — Подумай для разнообразия о чём-то другом, кроме парней. О более приятных вещах! От парней — одно расстройство.
— Скажешь тоже! — Ева всплёскивает руками. — Что может быть приятнее, чем думать о парнях?
Полина возводит очи к потолку. Редкий момент, когда я с ней полностью солидарна.
Похоже, Милка по части выпендрёжа переплюнула даже Дорофееву. Торчала в раздевалке дольше всех, опоздала на физру и явилась одетая, как на Северный полюс. В зале жарища, а она вместо футболки водолазку напялила. Может, у неё руки волосатые, вот она их и прячет? Могла бы в свои годы уже знать о том, что существует бритва! И шампунь. Что за космы? Ну и чушка…
Сегодня баскетбол. Мы делимся на две команды: моя и Ларионовой. Кота в мешке в виде Милки никто не хочет брать — и она достаётся мне. Вскоре выясняется: играет отвратительно. Ничего не умеет. Ни пас отдать, ни мяч поймать. От мяча шарахается, как от бомбы. Просто дырка, а не игрок! Как так можно? Я плохо вижу — и всё равно стараюсь не подводить команду, а она даже не пытается!
Когда она в который раз упускает мяч — чаша моего терпения переполняется.
— Милка! — ору я со злостью. — Да что ж ты такая криворукая, а? Слышишь? Корова!
Я швыряю в неё мяч. Со всей дури. Она не шевелится: застыла, разинула рот — и получила по рукам. Сунула пальцы в рот. Фу, грязные же! Разве можно быть такой тупицей?
— Корова! — гогочет Курочкин. — Добро пожаловать на наш скотный двор! Му-у!
— Му-у! — подхватывает Антон.
— Му-у! — фыркает Ларионова.
У Милки трясутся губы: того и гляди слезу пустит. Такое лицо беспомощное — совсем как… Нет, я не собираюсь об этом думать! Нет! Теперь всё иначе! Она сама виновата! Я тут ни при чём!
Полина молчит и хмурится. Ева трогает меня за плечо:
— Эй, ты чего на неё взъелась? Это же просто игра…
Я и сама не знаю, чего. Но.
Но. Она. Меня. Просто. Невыносимо. Бесит.
Она сидит за партой, спуская голову ниже лопаток. Она грызёт ногти. Она постоянно шмыгает. Она проскальзывает мимо и глядит на меня так испуганно, будто я её сожру. Она жуёт пирожок в столовке и роняет на стол повидло. Она мямлит — ни слова не разобрать. Она схватила тройку и распустила нюни прямо на уроке. Мне кажется, что от неё воняет. Я просто уверена, что от неё воняет. Факт! Всё в ней меня раздражает. Так и хочется дать ей по хребту, чтоб выпрямилась, сунуть башкой под кран, чтоб прополоскать эти патлы, и подарить дезик. Так, на всякий случай. А теперь она подвела мою команду. Чудно, чудно: наконец у меня есть реальный повод её ненавидеть.
Я пышу злостью весь день. Достаётся всем. На перемене ко мне подваливает Томилов:
— Катюша, сделала литру? Дай списать!
— Отвяжись! И не называй меня так.
— Отчего же?
— Ненавижу это имя…
— А почему? — внезапно вмешивается Антон.
— Просто не нравится, как звучит. — Я поворачиваюсь к Томилову и повышаю голос: — И когда мою домашку клянчат — тоже не нравится!
— Ну дай списать!
— Сказала — отвали! Лентяй…
— Тебе жалко, что ли?
— Жалко!
— У пчёлки в попке!
— Ой, детский сад, штаны на лямках… Иди ты в начальную школу, Томилов, тебе там самое место!
— А за сто рублей? Дашь?
Я отрываюсь от учебника и перевожу взгляд на Томилова.
— Ты дебил? Хочешь купить меня?
— А вдруг выйдет? Тебе что, деньги лишние? Может быть, тогда, — он понижает голос, — тебе не придётся шмотки в секонде подбирать…
Вот же гадина!
— Я и не подбираю!
— А я тебя там видел. Нищенка. — Он шевелит сотней у меня перед носом. — Ну так что, Катюша? Или тебе и половины хватит?
— Ах ты…
Но Томилов уже потерял ко мне интерес:
— Ларионова, эй!
— Отвяжись! Я сама без дэзэ!
— Милка! Эй, Милка! — Он запускает ей в макушку бумажным шариком. — Может, ты мне дашь списать?
Какая она всё-таки жалкая. Губа трясётся, того и гляди опять слезу пустит.
— А? Ну чё ты там мычишь? Я не понял, это да или нет?
— Мон ами! Как ты мог не подготовиться к уроку? — орёт с задней парты Курочкин. — Ты хоть видел, какую нам порнушку задали читать?
— Чего?
— Вот, послушай:
Что движет твоё необъятное лоно?
Чем дышит твоя напряжённая грудь?
— Это что такое?
— Стишок, по которому сочинение задали! — поясняет Курочкин. У Томилова загораются глаза:
— А он чё, весь такой?
— Весь, весь! Иди читай. Ещё успеешь домашку сделать. И списывать не придётся.
Томилов лезет в рюкзак за учебником. Курочкин перехватывает мой взгляд и подмигивает:
— Видишь, Катрин? Главное — правильная мотивация!
Ничего я не вижу и видеть не хочу. Томилов меня бесит, Курочкин бесит, Милка бесит десятикратно, всё на свете — один бесячий комок, день сегодня отстойный, и ничто на свете не заставит меня улыбнуться. Ещё и Юлия Антоновна подливает бензина, керосина и всех прочих горючих веществ в огонь:
— Крюкова! Мало тебе перемены — на уроке болтаешь?
Я не болтаю. Я вообще молчала! Это Ева шептала мне на ухо! Но не спорить же с глазами-ножницами. Я под их прицелом — как бумажный человечек. Щёлкнет — и прощай, моя бедная голова.
Наконец уроки закончились. Я швыряю учебники в сумку — и тут на мою парту вскакивает и садится единственный в мире человек, превращающий мои внутренности в кипяток:
— Привет, нарушительница дисциплины!
— Ничего я не нарушительница, — огрызаюсь я. — Мы не трепались. Ева мне подсказывает, что написано на доске.
— А сама что?
— Вижу плохо.
— Села бы на первую парту.
— Мне и с Евой хорошо.
— А очки?
— Не хочу. Тогда буду выглядеть как уродина.
Что со мной? Даже мама не знает моего секрета! Только Полина и Ева! И зачем я это ляпнула? Сейчас он посмеётся надо мной! Скажет: «Да ты и без них уродина!» Или: «Ага, в очках ты и впрямь превратишься в страшилище!»
Антон не смеётся. Он глядит на меня, прищурившись и наклонив голову. Меня бросает в жар.
— Я думаю, Катенька, ты всё правильно делаешь. Незачем тебе носить очки и закрывать ими такие красивые глаза. Ну, пока!
И он исчезает, а я остаюсь, подожжённая рыжим огнём, и всё внутри у меня пускается в пляс.
Полина шепчет мне на ухо:
— Нет ничего унизительного в том, чтобы одеваться в секонде.
— Да не хожу я в секонд! Это мама ходит. А я — просто за компанию. Я ничего там себе не покупаю!
— А я покупаю. — Полина пожимает плечами. — Что такого? Это экологично. Знаешь, сколько воды надо потратить, чтобы сделать одни джинсы?
Но её утешение обращается в пыль. Да хоть миллион литров! Хоть сто тысяч миллионов! Какое мне дело?
Я шагаю домой, и всю дорогу мне мерещится насмешливое лицо Томилова. Выглядывает из каждой лужи и булькает: «Нищенка! Нищенка!»
— Я больше не буду ходить с тобой в секонд.
— Почему?
Мама не отводит глаз от экрана и беспрерывно трещит клавишами. Это раздражает.
— Надо мной посмеялись.
— Кто?
— Да так… — бормочу я. — Один человек…
— Умный?
— Ни капельки. Совсем дурак.
— Важный для тебя?
— Нет.
— Тогда зачем его слушать?
На меня обрушивается обида. Почему она не понимает? Даже не пытается!
— Тебе легко говорить — не слушай! Над тобой-то никто не смеётся! Зачем ты туда ходишь? У нас что, мало денег? Ты же программируешь! Я знаю — за такую работу много платят. Может, ты не так уж хороша?
Я ещё не договорила — а уже пожалела, что открыла рот. Мама глядит на меня в упор с непонятным
