тишине со злосчастной тетрадью.
Бу-бу-бу-бу весенних рассветов! Главное — не задумываться. Обернешься — окаменеешь. Помни, товарищ: договор ждет самого бесстрашного — того, кто дорифмует до конца и не спятит; двести рублей ему, мерзавцу, и приз «За волю к победе!»
Бу-бу-бу-бу весенних рассветов… А почему, собственно, весенних, что за лирика в государственный праздник? Может, таежных — это посуровее? Или полярных. Нет, это совсем сурово.
Бу-бу-бу-бу таежных рассветов, и пустынь азиатских бу-бу. (Чего бу-бу? Жара, конечно!) — это дней наших бу-бу примета… Нет, жара не примета наших дней. Тут надо плеснуть чего-нибудь героически-созидательного. Форэкзампиль, как говорил мой однокурсник Жора по прозвищу Утятя: форэкзампиль, то бишь например: новостройки в таежных рассветах, и сады бу-бу-бу-бу пустынь — это дней наших славных (ура-а!) примета… Это дней наших славных примета… (Ну!) Это дней наших славных примета… Получи гонорар и остынь. Ой.
Хорошенького понемножку. Я захлопываю тетрадку: еще минута такой поэзии и у меня предохранители полетят.
А ну-кась, чего нам Копылова подбросила? Папочка со шнурочками на пружинке — это отлично! Папочку оставим себе в качестве гонорара. Смотрим содержимое. Город Курган, Рудольф Коняхин, «Шекспировское в творчестве Джорджа Гордона Байрона». Одиннадцать глав и заключение. Сто шестьдесят страниц. Список литературы на сорок пунктов. Убил бы гада.
Тяжко вздохнув, раскрываю наугад. Потом перелистываю пару страниц и вчитываюсь снова, желая без лишних тонкостей зацепиться за основную идею. Наливаясь злостью, штудирую еще с десяток листов, прежде чем идея доходит до меня во всей простоте: Коняхину хочется в кандидаты искусствоведения. А певец Гяура ему по такому же барабану, как и всем прочим.
Уже с неподдельным любопытством погружаюсь в рукопись. Ах, какая прелесть! Длиннющие периоды, латинизмы, елочными гирляндами развешанные на веточках общих мест, цитирование всех святых и — пустота, пустота… Сладкая волна мщения подкатывает к сердцу: я, черт возьми, не лыком шит, меня на мякине не проведешь, я тебе сейчас покажу «шекспировское в творчестве Байрона», я к тебе сам буду призраком являться…
Схватив тетрадь, я нахожу чистую страницу и начинаю строчить рецензию. Пишу я все в одной тетради — и переводы, и халтуры, и что купить в магазине — пишу сразу со всех сторон, вырывая листы по мере ненадобности, и кончается моя тетрадь обычно на середине, когда на очередной странице все это встречает друг друга.
Для разгрома избираю стиль строго-классический, суховатый: знай наших. Я увлекаюсь и не сразу подхожу к телефону.
Здравствуй, мам. Все в порядке. Работаю; девушки гуляют. Как вы? Мои планы? А что? Съездить к тете Лизе? А что такое? Мам, не могу. Сейчас жду сантехника, а в четыре — одна бодяга в Доме дружбы, но я должен быть. Неужели совсем никто не может? Да если б хоть заранее, мам… А что — что-нибудь серьезное? Навестить и продукты? Мам, в другой раз, правда… Не обижайся. Ну, я позвоню.
Мысль о заболевшей тетке мешает вернуться к работе. Но что я могу поделать! Ладно, проехали.
Беру ручку, ковыряю ею в ухе, перечитываю начало рецензии — лихо! С минуту пытаюсь сконцентрироваться на своих чувствах к Рудольфу Коняхину из Кургана, а когда это удается, обнаруживаю, что убивать его совершенно не хочется. С недоумением гляжу на папку, лежащую в кресле, — и надо же, ни капли ненависти, и даже напротив! Ну да, плохая работа, даже очень плохая, и ни при чем тут ни Шекспир, ни Байрон, но ведь работал человек, читал, списывал; одна перепечатка рублей пятьдесят…
Я пытаюсь представить неизвестный мне город Курган, а в нем этого Рудольфа — наверно, семейного, может быть, уже лысеющего человека. И вот он сидит сейчас где-нибудь на такой же шестиметровой кухне и ждет, что напишут на его папке в головном московском институте, а я обрадовался, наточил зубы и собираюсь плясать на костях. Стыдно.
Байрону ничего не нужно, и Шекспиру тоже; они заработали что могли, а нам с Рудольфом еще крутиться на всех перекрестках мира, добывая хлеб наш насущный! Я нахожу чистый лист и пишу рецензию — сдержанную, строгую и доброжелательную. Дописываю уже торопливо: в прихожей слышны голоса. Скорее туда, полюбоваться нагулянным розовощеким Чудищем, узнать последние новости.
— Ты, конечно, приготовил нам обед?
Каюсь, винюсь, изничтожаюсь. Замаливая грехи, быстро вынимаю Чудище из ее семи одежек и сажаю на горшок. У Ирки — сто рассказов о нашей дочке: какая она забавная, добрая, умная… Из комнаты раздается грохот.
Бесштанное Чудище, шпионом прокравшееся мимо нас, с выражением лица «ой, что-то случилось, но я ни при чем!» стоит под пианино, а мой секретер…
— Опять?
— Да, — кротко отвечает дите.
Но как она умудрилась вывалить сразу все папки? Сразу — все! Нет, определенно талантливый ребенок…
Я торжественно открываю цикл репрессий. Нашлепанное Чудище с воем валится на пол, но во мне нет ни грамма раскаяния.
— Очень стыдно, Катя! О-чень!
Я сажусь на корточки перед бумажными завалами и уже подумываю, как бы приладить к дверцам нехитрые проволочки-запоры, — сто лет назад ведь решил сделать запоры, все руки не доходили! — но тут на меня вываливаются останки расчетных книжек, и я понимаю, что за квартиру не плачено уже три месяца.
