Я сама находилась внутри, задыхаясь от газов, от удушья, от ударов, пытающихся порвать ремни и выбросить наружу, я была там, рядом с Рене, и в то же время знала, что он там один. Наконец летящая машина приземлилась, и бетон выбил из нее плавность и изящество. Она неуклюже закувыркалась, но тут же неловко застыла уже вся в огне, может быть, именно огонь задержал ее дальнейшее движение. На поле уже бежали люди, и ехавшие сзади машины тормозили со скрежетом, натыкаясь друг на друга, а Андре тащил меня куда-то за руку, я не знала куда, а рядом семенил Жан-Поль и неразборчиво бормотал, и Андре только кивал головой, не отвечая, и я различала слова, хоть и не могла понять, о чем они.
– Ты смотри. Как он. – Он вдавливал одно слово в другое. Мы бежали, и он тяжело дышал, и после каждого слова ставил точку, такую же вдавленную, как и слова. – Как развернул. Как подставил. Мастер. Я бы так не смог. Во, Рене! Как он его увел! Теперь уж увел.
Нас не пустили на поле. Люди в касках вырезали Рене из скрюченного железа какими-то специальными горящими трубками, говорили, что он, может быть, жив. «Там такая защита», – прозвучал густой голос, я даже не посмотрела. Над горящей машиной тоже отчаянно бились люди, но я не глядела в ту сторону, я только слышала крики.
– Ты представляешь сколько! – Жан-Поль дергал Андре за рукав, я заметила, что именно за рукав, я опустила голову вниз, я больше никуда не могла смотреть.
– Перестань, – сказал Андре.
– Но ты представляешь!
– Перестань, – повторил Андре. – Потом.
– Ну, Рене, ну, дал, ну, молодец. Жан-Поль даже меня дернул за руку.
– Ну, Жеки, твой Рене дал, раз в жизни такое. – Но я не подняла глаза.
Когда его достали, он находился в промежуточном сознании, если это правильный термин. Он узнал меня, закрыв и открыв глаза, из них исчезла злость, исчез холод, я никогда прежде не замечала у него таких глаз, в них открылась глубина, как будто он знал о чем-то, что мне было недоступно. Я видела, он хотел улыбнуться, но не мог, я сама не могла, я только повторяла ободряющее: «Все будет хорошо, все будет хорошо». Его увезли, я села в машину Андре, Жан-Поль где-то затерялся, и мы поехали следом. Всю ночь я провела в больнице, в операционную меня не пустили, а потом вышел хирург и сказал, что два перелома, шок, внутренние кровоизлияния, но в целом все неплохо, угрозы для жизни нет, в принципе Рене легко отделался.
Я задремала прямо в кресле, в вестибюле, а когда очнулась, спросила Андре про того, под кого подставился Рене. «Жив?» – спросила я. Андре утвердительно кивнул. Больше я не спрашивала, я больше ничего не хотела знать. Я прошла в палату к Рене только днем, он спал, тихо и ровно, как ребенок, и по его лицу казалось, что ничего не произошло, просто спит человек. Я постояла и вышла, мне самой надо было ехать домой, выспаться и привести себя в порядок.
Рене быстро восстанавливался, через четыре недели он уже ходил и занимался реабилитационной гимнастикой, в его глазах снова появилась пропавшая было жесткость, и я подумала, что она тоже восстанавливается от аварии, так же ретиво, как и он сам. Я приходила к нему каждый вечер, и мы вместе гуляли по дворику и разговаривали. Говорила в основном я, Рене больше молчал, а потом мы возвращались в палату и закрывали дверь, он еще плохо двигался и этим напоминал Альфреда. В остальном он был все такой же неистовый и злой, даже когда лежал, казалось бы, бессильный, он все равно перебивал мои движения, и я скоро сдавалась. Я видела, ему было больно порой, он бледнел, желваки ходили на скулах, но он терпел и еще больше нагнетал ритм, и я любила его и за это тоже и шептала ему об этом, я не могла громко, чтобы не услышали сестры.
Я тогда сделала последнюю попытку уговорить Рене бросить гонки. Я просила его сделать это для меня, хорошо, пусть не для него, если ему наплевать на себя, для меня!
– Ты думаешь, твои друзья волнуются за тебя? Им нет до тебя дела. Если ты разобьешься, никто не заметит. Ты знаешь, что твой Жан-Поль даже радовался, когда ты разбился. – Я знала, что это должно подействовать. – Ты бы видел, как он радовался. Ну, конечно, он на тебе зарабатывает, ты ему нужен. Но это все! Больше ничего нет!
– Я не для него это делаю, – ответил Рене, и по его хмурому лицу я подумала, что у меня есть шанс.
– А для чего? – Я развела руками, я не понимала. – Из-за денег? Но ведь глупо рисковать жизнью из-за денег, к тому же они тебе не нужны. Тебе не нужны деньги! Если бы ты купил дом или, не знаю, – я правда не знала, – что тебе хочется, тогда бы я, может быть, поняла. Но тебе ничего не хочется, тебе ничего не надо.
– Ты знаешь, сколько я получил за эту гонку? – спросил он. По его губам скользнула шальная улыбка.
– Нет, – ответила я, – и не хочу знать. Ни мне, ни тебе они не нужны, ты сам понимаешь это. Ты мне нужен, слышишь, ты, а не твои деньги.
– Да, ты права, – вздохнул он, – деньги действительно ерунда. – И я опять подумала, что он соглашается. – Но я не могу бросить. – Он улыбнулся так нежно, как только мог. – Не могу, прости.
– Почему? – Я почти кричала.
– Это входит в план моей жизни.
– Я знаю, – сказала я. – В тебе подсознательное стремление к смерти. Это известно, есть люди, которые ищут смерть. Ты из таких.
– Нет, – он пожал плечами, – пока есть ты, я не ищу.
Он протянул руку и потрепал меня по щеке. Это подразумевалось как ласка, но я ненавидела этот жест, я бы никому его не простила.
– Я больше никогда не пойду на гонки, – сказала я, как будто это могло быть наказанием.
Он опять пожал плечами, хотя я знала: для него важно, чтобы я находилась близко. Но я сдержала свое слово, и каждый раз маялась и сходила с ума, дожидаясь его дома.
Потом они все пришли к нам домой: Андре, Жан-Поль и еще кто-то, кого я не знала. Я и Рене сидели на диване почти рядом, но не вплотную, Рене не любил обнимать меня на людях. Они обсуждали предстоящие выступления, и тот, кого я не знала, сказал:
– Может быть, тебе, Рене, перейти на страну. Ты уже достаточно тут накатал. Я могу поговорить с Писателем. Он вообще о тебе хорошего мнения, он считает, что ты потянешь. Ты, как думаешь? – он повернулся к Жан-Полю.
Тот скользнул глазами от меня к Рене, от Рене на кофейный столик, разделяющий нас.
– Не знаю. Хорошо бы, конечно, но тяжело. – И вздохнул.
– Нет. Рано, – неожиданно произнес Рене, и все посмотрели на него. – Я еще не готов.
– Ну, смотри, Рене, – сказал тот, кто предлагал. – Если надумаешь, дай знать. – И он встал, и все остальные тоже встали и вышли.
– Почему? – спросила я. – Почему ты отказался?
– Я же сказал, что не готов.
– Кто же тогда готов, если не ты?
– Тот был готов.
– Кто? – не догадалась я сразу.
– Тот, что влетел в меня.
А ведь правда, я вспомнила гонку, он был хорош, даже я это понимала.
– А там все такие и даже лучше. Я не могу всех ломать, – сказал Рене и вышел на кухню.
«Интересно, обидно ли ему? – подумала я. – И еще, жалко ли ему того? Он, как я слышала, так и не оправился до конца. Я как-нибудь спрошу», – решила я. Но так никогда и не спросила.
Я пошла за Рене на кухню.
– А кто такой Писатель?
– Кто? – Не то он делал вид, не то на самом деле не понял.
– Писатель, – повторила я.
– А… Да, я видел его всего два раза. Он, кажется, всем заправляет, ну, не всем, но многим. – Рене помолчал, я ждала. –Тебе лучше в это не вмешиваться. – Он так сказал, что я сама поняла: лучше не надо.
Я выключаю воду и тянусь за полотенцем, оно недалеко, на железной полке, широкое и мягкое. Я люблю баловать себя его бархатистыми ласковыми прикосновениями, закутываясь в него с головы до ног. Интересно, сколько времени? Я выхожу из ванной и иду на кухню. За окном мокро, мокрота во всем, в воздухе, в небе, я пригибаюсь, чтобы через низкое окно захватить взглядом как можно больше неба. Сырость проникает в дом, впитывается в его стены, потолок, даже стекла. Даже мебель в доме от серого намокшего света, от моросящего стука за окном тоже пропитана влагой, даже мое настроение.
Странно, но я люблю пасмурность и мелкий, затянувшийся, моросящий дождь. Он, я где-то это вычитала, как бы оставляет все в меньшинстве. Вот и сейчас у меня именно такое чувство, что я в меньшинстве, но от этого до странности не больно, потому что все в меньшинстве, весь мир. Так бывает еще из-за снега, когда он, как дождь, не штормовой, а затянутый, плавный, долгий, неторопливо вечный. Когда стоишь у окна, завороженно смотришь на покрывающуюся мерным спокойствием природу, и тебе ничего не хочется. Это и есть, наверное, единственное счастье, думаю я, отсутствие желаний. Счастье – и есть непричастность. Ни к чему. Вот как сейчас.
– А не попить ли мне чаю? – говорю я вслух, я порой скучаю по голосу, и иду на кухню заваривать чай. Еще у меня есть варенье, я лезу в кухонный навесной шкафчик, открываю баночку, смотрю, нюхаю, не испортилось ли? Нет, только засахарилось немного, но запах вишни сохранился. Я ем прямо из банки, как все же хорошо! Крепкий чай с душистым вареньем, совсем как в детстве. Я открываю книгу, она вдруг оказалась рядом, я сама не поняла как.
