нивы, а их жен и детей увели на свои корабли. Но прежде чем мы успели отплыть, на нас напали их вооруженные соплеменники. Одних они убили, других увели в рабство. Меня они продали на Кипр... Много горестей довелось мне испытать, прежде чем я попал на Итаку...
— Отойди от моего стола, попрошайка! — вскричал Антиной.
— Твой дух не так хорош, как твоя наружность, — проворчал нищий. — Ты жалеешь поделиться чужим хлебом даже в гостях, а дома у тебя, наверное, и крупинки соли не допросишься.
Разъяренный Антиной схватил скамейку для ног и швырнул ее в старика — удар пришелся в плечо. Я вздрогнула, как будто ударили меня, но старик не шелохнулся и только молча повел головой. Другие гости накинулись на Антиноя с бранью: что бы ни сказал нищий, избивать беззащитного странника противно воле богов. Только Телемах молчал...
Старик отошел от обидчика, сел на пороге и наконец произнес:
— Если боги и эринии защищают и нищих, пусть они пошлют тебе, Антиной, смерть вместо брака, о котором ты мечтаешь.
...Пир продолжался. Фемий пел, аккомпанируя на форминге. Я поманила к себе Евмея.
— Скажи мне, кто этот странник? Ведь это ты привел его? Он, наверное, много скитался по миру — не доводилось ли ему слышать о царе Одиссее?
— Этот человек говорит, что он — незаконнорожденный сын критянина Кастора. Вместе с Идоменеем он привел на Геллеспонт критские корабли и воевал под стенами Трои. Позднее он попал в рабство по воле богов и убежал с корабля, на котором его везли на продажу... Он провел три дня и три ночи в моей хижине. Его отец приходится гостем богоравному Одиссею. Сам же Одиссей сейчас в пути; он плывет на родину из плодородного края феспротов и везет большие богатства — так говорит странник.
Евмей не умеет лгать — значит, он действительно ни о чем не подозревает. Одиссей обманул и его. Ложь, снова ложь — она окутывает этого человека, как облако, она пятнает всех, кто оказывается рядом с ним... Только Телемах знает правду, и эта правда вдохнула в него жизнь. А может быть, дело не в правде, а в том, что теперь он получит возможность убивать и насиловать... Эта надежда влила силы в его слабый ум и хилое тело...
— Я хочу сама поговорить со странником — пусть он подойдет ко мне.
Евмей направился к старику, о чем-то пошептался с ним. Потом вернулся к очагу.
— Царица, странник готов сообщить тебе все, что он знает о богоравном Одиссее. Но не следует говорить об этом при женихах. Когда наступит ночь, он один придет в твою спальню.
Нищий в спальне царицы! Не слишком ли нагло ведет себя этот грязный старик? Не боится ли он, что я прикажу вышвырнуть его прочь за эти слова? Ведь ни он, ни я ни словом, ни взглядом не выдали себя...
— Скажи ему, что я согласна.
Я плохо помню продолжение пира, хотя это и случилось всего лишь несколько дней назад. Все мои мысли были о том, что мы скажем друг другу, когда окажемся наедине. Этот человек был моим мужем. Когда-то я любила его. Я родила ему сына. Я проводила его на войну и двадцать лет хранила ему верность... Исписанную табличку можно уничтожить, можно смять сырую глину, но и тогда, наверное, запечатленные на ней знаки продолжат жить своей тайной жизнью. А то, что записано на скрижалях у мойр, смять нельзя. Боги вручили мою судьбу этому человеку. Я ненавидела его, но от этого наша связь стала лишь нерасторжимей: теперь он был не только единственным, кого я любила, но еще и единственным, кого я ненавидела...
...Ненависть. Не слишком ли громкое слово для жалкого старика, сидевшего на моем пороге? Пирующие оскорбляли его и смеялись над ним. Он отругивался и грозил им скорым возвращением Одиссея. Меланфо, разжигавшая огонь в жаровнях, сказала ему что-то, в ответ старик назвал ее сукой и пообещал, что пожалуется Телемаху — тот разрежет ее на куски... И этот человек, препиравшийся с рабынями, когда-то был моим мужем...
Я понимала, что всем своим видом, каждым словом и жестом он лжет — так пастухи, надев козьи шкуры, представляют сатиров на празднике Диониса. На самом деле он не таков... Но каков же он? Мне вдруг подумалось, что у этого человека нет своей настоящей сути — он, как Протей, принимает тот облик и ту суть, какая ему выгодна в настоящий момент...
...Смутно помню драку Одиссея с итакийским нищим по прозвищу Ир. Этот попрошайка привык клянчить еду у моих гостей; его терпели, потому что он охотно выполнял мелкие поручения. Теперь Ир был недоволен появлением соперника и стал задираться. Он сам напросился на побои, но Ир был нищим, а его соперник — царем и героем... Сквозь застилавшую глаза пелену я смотрела, как человек, которого я любила когда-то, переругивался с оборванцем, как он позволил женихам устроить поединок — наградой служил козий желудок, наполненный кровью и жиром. Я видела, как Одиссей одним ударом раздробил скулу сопернику и поволок его, истекающего кровью, к воротам, а потом принял из рук Антиноя сочащийся жиром желудок — он, герой, которому ахейцы присудили доспехи Ахиллеса...
Сколько раз я рисовала себе этот день — день возвращения Одиссея. Я могла представить все, что угодно, но только не это...
Тут сильнее еще задрожали все члены у Ира.
Вывели слуги его. Кулаки они подняли оба.
Тут себя самого спросил Одиссей многостойкий:
Так ли ударить, чтоб здесь же он пал и душа б отлетела,
Или ударить легко, чтоб лишь наземь его опрокинуть.
Вот что, старательно все обсудив, наилучшим признал он:
Слабый удар нанести, чтоб ни в ком не будить подозрений.
Стали сходиться бойцы. В плечо Одиссея ударил
Ир. Одиссей же по шее ударил под ухом и кости
Все внутри раздробил. Багровая кровь полилася
Изо рта. Стиснувши зубы, со стоном он в пыль повалился,
Топая пятками оземь. И руки высоко поднявши,
Со смеху все женихи помирали. Схвативши бродягу
За ногу, вытащил вон его Одиссей из прихожей
И поволок через двор и чрез портик к воротам. К ограде
Там прислонил, посадив, и палку вложил
