– Только о том и думать! – пренебрежительно сказала Вера.
Темно-синие обои, глубокие синие тона драпировок и голубовато отраженный от потолка рассеянный свет успокоительно действовали. Вино, холодное и сладкое, навлекало тоже спокойные, дремотные настроения. Вера подумала: «Так вот и приманиваются дуры!» Другие, не она. В ней над успокоенностью, навеваемою темностью обстановки, все время возносилось раздражение. Будоражились нервы сплетением тревожащих запахов, – тонкий дым дорогой сигары, испарения пряных, изысканных яств, дыхание белых роз в высоких узких кувшинах, – все это беспокоило, злило Веру. Волновало и то, что все это, что должно быть во власти человека, это, купленное на деньги, так на нее действует, как будто имеет власть над ее душою. Она казалась себе уже зараженною, заболевающею. Захотелось сбросить с себя поскорее власть этого злого очарования. Для нее в той игре, которую она здесь затеяла, не могло быть отдыха и передышки.
Остро и внимательно посмотрела Вера на Горелова и спросила:
– Зачем вы меня позвали? Вы хозяин, я – работница, вы университет прошли, я – двуклассную школу кончила. Что нам с вами?
Горелов говорил разнеженным голосом:
– Уж больно ты хороша! Как увидел я тебя тогда в лесу, мила ты мне стала, не могу сказать до чего.
– Вы меня совсем не знаете, – говорила Вера, – раз увидели, влюбились. Поиграете мною и бросите. А у меня жених есть.
– Жених – не муж, – отвечал Горелов. – Сегодня милый-хороший, завтра прощайте – до свиданья, – очень даже просто.
75
Вера засмеялась. Сказала:
– Ну вот я пришла. Любопытно было знать, что-то вы мне говорить будете. Как богатые господа про любовь объясняют, – занятно слышать. Поди, и жить без меня не можете? Только и радости в жизни, что я?
– Не смейся, Вера! – крикнул Горелов. – Ты сама сюда пришла, а теперь мы здесь с тобою одни.
Почувствовал, что сказал лишнее. Не знал, как поправить. Держал себя за галстук и натянуто улыбался. Прошла медлительная минута молчания. Вера спросила очень тихо:
– Не боитесь?
И отвела взор в сторону, точно спрятала от Горелова слишком мрачный огонь глаз. Горелов спросил:
– Чего мне бояться?
И захохотал. После тяжелых волнений последних дней теперь ему стало легко и приятно. Вначале, когда он только что увидел Веру, от волнения стало трудно дышать и сильно кололо сердце. Теперь спокойная близость Веры обратила его волнение в глубокую радость, а холодное вино разлилось веселостью по всему телу и делало ровною и сильною слегка ускоренную работу сердца.
Выждав, когда Горелов перестал хохотать, Вера тихо сказала:
– Может быть, я нож принесла.
Горелов беззаботно и весело спросил:
– Ой ли? зарезать меня хочешь?
– Не вас, себя, может быть, зарежу, – все так же тихо говорила Вера. – Враг всегда готов завладеть душою, близко стоит, змеиные речи шепчет, – долго ли до греха? Бога, скажете, вспомнить надо? Так ведь я – заклинательница змей. А когда со змеем переведаться захочешь, так «Отче наш» читать не приходится. Не одолеешь змея, сунет нож в руку, всадишь себе в сердце.
Горелов нахмурился и с удивлением смотрел на нее. Вести печальные разговоры, – разве он затем сюда пришел? Он сказал:
– Я тебе ничего худого не сделаю, зачем тебе резаться? Меня полюбишь, на всю жизнь счастлива будешь.
Вера засмеялась и смотрела на Горелова вдруг засверкавшими глазами.
– Слышала я от кого-то, что в старые годы такие купцы были, – навезут им из Индии слишком много рису, или корицы, или кофе, так они половину товара, а то и больше возьмут да и сожгут, чтобы цена не упала. Вот так купцы были! Сами свой товар жгли, только бы его по дешевым ценам не пустить в продажу, – а то, пожалуй, и беднота привыкнет к заморским сладостям, потом из-за дорогого кофе шуметь станет.
– К чему это ты? – спросил Горелов, улыбаясь ее веселым глазам.
– А к тому, – отвечала Вера, – что и я как такой купец. У нас, бедных девушек, товар – девичья честь, а у иных из нас и более редкий товар – красота. Пожалуй, иногда и неплохо товар уничтожить, чтобы цена ему была выше.
Засмеялась и смотрела на Горелова упоенно-дерзкими глазами. Горелов взволнованно заговорил:
– Твой товар и так дорог. Все за него отдам, ничего не жаль.
– Как в песне поется? – смеючись, сказала Вера.
И пропела:
«Все отдам, не пожалею,
Буйну голову отдам», –
Раздается голос звонкий
По окрестным берегам.
А потом дразнящим голосом:
– Так ведь то разбойничья песня, Стенькина, не купеческая. Про нашего брата поется.
Горелов говорил:
– Ты пойми, красавица, – для чего мы на свете живем? Для счастья, для радости. Милее радости, счастья ничего нет на свете.
Он говорил это так убежденно и наивно, точно первый раз в жизни изведал это простое влечение к простой радости. Вера низко опустила голову и сказала:
– Счастье – радость! Есть еще счастье – крест! Взвалишь на плечи да и не знаешь, донесешь ли. А донести надо, нельзя бросить. И не знаешь, Христов это крест или беспятый озорничает. Голова закружится от такого счастья.
Горелов кричал:
– Ты головы-то не вешай. Пей, красавица, пей!
И торопливо, проливая золотое вино на белый снег скатерти, долил ее бокал, пока усталая пена, слабо шипя, не сравнялась с краями.
76
– Иван Андреевич, – вдруг сказала Вера, – а ведь у вас жена есть.
– Я ей дам развод, – сказал Горелов. – Я ее не стою. Она – хорошая, славная, добрая. Я весь век ее обманывал. Легкое у меня сердце, изменчивое. Люблю красавиц и теперь, как в молодости.
Вера нахмурила тяжелые брови. Сказала:
– Других бросали и меня бросите.
– Ну что ж, что бросал! – отвечал Горелов. – На меня ни одна пожаловаться не может, ни одну не обидел.
– Бросили, вот и обида, деньгами не искупишь, – возразила Вера.
– Ты у меня будешь последняя, – сказал Горелов.
Сказал и задумался, словно завороженный печалью своих же слов. С минуту посидели молча. Потом Вера заговорила с непривычною для нее медлительностью:
– Иван Андреевич, на днях вы мне дали золотую монету. Думаете, я ее сберегла? Нет. Она теперь там лежит, на дне Волги.
Вера повела головою и рукою в ту сторону, где слышалось далекое пыхтение буксирного парохода. Горелов посмотрел на нее внимательно. Удивление мелькнуло на его лице и тотчас же сменилось выражением спокойного понимания. Он сказал:
– Да, ты – царица. Что тебе эта монетка! Я тебе все отдам.
Вера усмехнулась. Сказала:
– У вас есть дети.
Горелов ударил кулаком по столу. Гневно крикнул:
– Николай от меня копейки не получит! Я его знать не знаю, и мне до него дела нет.
– Как же сыну-то родному ничего не дать! – с легкою усмешкою сказала Вера.
Горелов гневно говорил:
– Он у матери денег вымогал на пьянство, на непотребство, – ну да не в этом мне его винить, а вот что гнусно: мать ему денег не дала, так он ко мне пришел, на родную мать донес, так о родной матери говорил, как самый последний человек, самый пропащий про мать свою запнется сказать. Мерзок он мне! Не хочу о нем думать, ему свое добро оставлять. Пусть сам себе добывает деньги, как знает.
– А Милочка? – с тою же усмешечкою спросила Вера.
Весь гнев сник с души и с лица Горелова. Его глаза стали веселые, и улыбка ласкова. Он погладил Веру по руке и сказал разнеженным, умиленным голосом:
– Что Милочку вспомнила, спасибо. А только Милочке денег не надо. Она все раздаст. Я ей пожизненную ренту оставлю, чтобы жила – не нуждалась, а раздать денег не могла бы. И Любови Николаевне тоже. Умру, – все твое будет. Только теперь полюби меня.
77
Вера покачала головою. Промолвила со странным, несколько диким воодушевлением, – как бы отголосок того волнения, там, в лодке, с ним:
– Я бы вам эти слова сказать должна! Вы меня полюбите, вы мне поверьте, вы сделайте все, что я захочу!
– Я с тобой не торгуюсь, Вера, – гордо, страстно и наивно отвечал Горелов. – Бери что хочешь. Хочешь, сейчас тебе чек напишу на миллион?
– Мне ничего не надо, – сказала Вера. – Ни копейки не надобно. Но вы все-таки все должны отдать. Не мне, вашим рабочим. На них подпишите завещание, тогда со мною что хотите делайте.
Она сказала это спокойно, почти холодно. Но Горелов зажегся радостью и восторгом. Бросился к ней.
Она отстранила его суровым взором и движением руки. Встала с места. Сказала:
– Я полюблю вас за эту щедрость. А теперь что вы от меня можете хотеть? Ведь мы с вами и не знаем друг друга. Сделаемте вместе хоть какое-нибудь дело. Это будет доброе дело, если вы так напишете завещание, что ваши фабрики, дома, деньги, все перейдет к вашим рабочим. Сделайте это как можете скорее и потом завещание отдайте мне. А для жены и для Милочки оставьте пожизненные пенсии, чтобы рабочие им выплачивали.
