Виктор в это время только было засунул свою, известную нам статью, в конверт, чтоб отправить ее для напечатания в журнал, как вбежала к нему впопыхах нанимаемая им кухарка.
— Батюшка, Виктор Петрович, — сказала она: — полицеймейстер с солдатами пришел.
Виктор побледнел. Но полицеймейстер входил уже в комнату и прямо устремился к письменному столу.
— Письмо!.. — проговорил он, тотчас же беря конверт и распечатывая его.
— Но как вы можете чужие письма… — возразил было Виктор.
— Могу, — отвечал полицеймейстер. — Это уж об родной сестре сочинили, — прибавил он, прочитав и передавая письмо жандармскому офицеру.
Затем начался обыск.
Виктор ходил за всеми, как потерянный.
— «Колокол»!.. — произнес мрачным голосом жандармский офицер.
— Откладывайте! — сказал ему полицеймейстер.
— Ненапечатанные русские стихотворения, — продолжал офицер.
— Какие это? — спрашивал полицеймейстер.
— Да я не знаю-с! «О, ты, Рылеев, друг…» — прибавил он, пробежав первый стих.
— Откладывайте! — сказал полицеймейстер.
— Еще стихотворение: «Буянов, мой сосед», — произнес жандармский офицер.
— Откладывайте! — сказал полицеймейстер.
— Картины голых женщин, — продолжал жандарм.
— Тоже! — повторил полицеймейстер и потом, обратившись к Басардину, прибавил: — Я думал, что вы молодой еще очень человек, а уж по лицу-то, видно, собрались с годками… Стыдно… очень стыдно…
— Но, скажите, что же я сделал? — говорил Басардин, стараясь улыбнуться, но в сущности совершенно упав духом.
— Сами понимаете, я думаю… не маленькие… Собрали бумаги? — спросил полицеймейстер у жандарма.
— Собрал-с!
— Ну, поедемте и вы! — прибавил полицеймейстер Виктору: — в часть вас свезу. Велите себе принести матрац, что ли: у нас ничего там нет!
— Как в часть?.. Это… это… — говорил Виктор: — это уже подло! — возразил он наконец.
— А пасквили писать благородно? — спросил его полицеймейстер.
— Это я писал для пользы общества, — объяснил Басардин.
— А я вас для пользы общества сажаю в часть… Вы так понимаете, а я иначе!
— Это чорт знает что такое! — говорил Басардин, садясь с полицеймейстером на пролетки.
— Не чорт знает, а только то, что эта общественная польза вещь очень многообразная! — объяснил ему полицеймейстер.
Около К… буря страшно шумела. Ветер, казалось, хотел сорвать флаги и флюгера с крепостных башен. У обрывистого берега валы бились и рассыпались о каменный утес.
Впереди хоть бы капля света, и только дул оттуда холодный ветер; но вот вдали, в бездне темноты, мелькнули две светящиеся точки, скрылись было сначала, но потом снова появились и не пропадали уже более.
Это шел пароход «Колхида». Пассажиров было немного: муж с женой, сидевшие на палубе и завернувшиеся в одну кожу, чтобы спасти себя от брызгавшей на них воды, а у самой кормы, в совершенной темноте, стоял высокий мужик, опершись на перила и глядя в воду.
Матросы заботливо бегали по палубе.
Ветер начинал дуть порывистее и сильнее.
На носу засветил фальшфейер.
С видневшегося маяка ответили тем же.
Мужик спросил проходившего мимо матроса:
— А что, служба, не далече до города?
— Да вон! — отвечал тот, указывая на довольно близкие огни.
— А это таможенная коса? — спросил опять мужик, указывая на огонь, мелькавший вдали от прочих.
— Да, отвечал матрос, уходя от него.
Вслед затем мужика как бы не бывало на палубе.
— Что такое в воду упало? — спросил капитан со своей вышки.
— Кто свалился? — повторил он еще раз и уж строго.
— Мужик, надо быть, ваше благородие.
— Спустить катер! — скомандовал капитан.
Несколько матросов бросились и стали спускать его, но лодка не шла.
— Спускайте скорей! Разорву вас, как собак! — кричал с вышки капитан.
— Нейдем, ваше благородие, блоки совсем не смазаны!
— Я вам дам, чортовы дети! — кричал капитан.
Лодку наконец спустили, и человека четыре матросов соскочили в нее.
— А на смазку-то, я сам видел, в отчетах сказано, что употребляется по 3.000 руб. сер. в год! — объяснил прозябнувий супруг своей супруге под кожей.
Они, видно, были из несчастных акционеров, а потому ничего больше уж и не сказали, а еще крепче прижались друг к другу.
Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к берегу, потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн.
— Чорт найдет его! — проговорил один из них.
— Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? — спросил другой.
— Нет, чай, надо быть, нарочно! — объяснил третий.
— Где ж тут ловить-то его… Поди, чай, засосало под пароход, и плывет под кормой.
— И пил же он, паря, на пароходе-то шибко.
— Пил?
— И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него… Заберите-ка однакоже влево! — заключил матрос, но и влево ничего.
— На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! — сказали почти все в один голос и поехали на пароход.
Мужик между тем был недалеко от них и, при их приближении, только нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к косе, он стал на ноги. Тут ему было всего по пояс. Он не пошел прямо на берег, а стал обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался.
— Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими… Ну, поехала, лешая! — говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. — Как итти-то в этой мокроте? — прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм.
— Ну, чорт, велика барыня, — заключил он и пошел.
На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей.
Там сидела молоденькая горничная.
— О, чорт, это другая какая-то лешая! — сказал он и постучал пальцем.
Горничная с испугом взглянула в окно.
— Иродиада Никаноровна где-с? — спросил у ней мужик.
Горничную успокоил этот вопрос.
— Она не здесь, в бане живет.
— Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? — сказал сам с собою мужик и слез с галлереи.
Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну.
Иродиада там сидела одна и что-то шила.
Мужик вошел к ней.
— Ай, Господи, Михайла! — проговорила она, взмахнув на него глазами.
— Мы самые и есть! — отвечал тот.
— Да что же ты весь мокрый?
— Водой уж шел, коли сушью не пускают, — отвечал Михайла.
— Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? — сказала ему Иродиада с видимым участием.
— Что же я надену? Весь мокрехонек, — сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан.
— Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
— Да как же ты скажешь?
— Скажу, что для полюбовника, да и баста!
— Ой-ли! хвать-девка! — проговорил ей вслед Михайла.
Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо:
«Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К…, где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада».
Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал. Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: — «дурак вы, а не барин, — право!»
Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К… оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
