было для нее самым недосягаемым и самым желанным предметом в мире. Она заполучила его – вот оно, лежит перед ней на кровати, почти такое же пышное и свежее, каким когда-то было упаковано для нее в Париже.
Некогда это платье тоже поставило перед ней, казалось бы, неразрешимую проблему – но вот же оно, здесь, потому что та проблема была в конце концов успешно решена.
А вот уродливый шрам на платье – прожженная насквозь бархатная вставка и оплавленные гагатовые бусины; она не пожелала реставрировать платье, потому что хотела, чтобы, прожженное, оно напоминало ей, что ничто в мире – природа, люди, жизнь – не совершенно и ничто не получается в точности так, как было задумано. Судя по всему, в каждой бочке меда непременно было размешано множество ложек дегтя – очевидно, это был закон природы.
Совет платья читался без особого труда: если захотеть по-настоящему и усердно трудиться, желание исполнится – но непременно окажется, что исполнилось оно не совсем так, как хотелось бы, или случится что-то, что все испортит.
Но, любуясь платьем, за которое некогда она боролась так мужественно, миссис Харрис понимала, что не все так просто. Когда в последний момент в истории с платьем возникла проблема, которая чуть не разлучила ее с вожделенным шедевром Диора, нашелся человек, который помог ей. А кто сейчас мог помочь ей решить, что лучше – отдать ребенка, которого она уже полюбила, человеку явно неспособному стать его отцом или же вернуть в руки мучителей Гассетов? Не Шрайберы; уж конечно, не миссис Баттерфилд, даже не мистер Бэйсуотер или ее друг маркиз. Решать придется ей самой, и решать быстро, причем она понимала, что, к какому бы решению она ни пришла, покоя оно ей не принесет. Вот к чему приводит попытка вмешаться в чужую судьбу!..
Она еще немного постояла, глядя на платье, – по сравнению с усилиями и жертвами, которых оно ей стоило, платье казалось дешевой тряпкой. И потом… оно было неживым, бессловесным и бесчувственным; когда дрянная лондонская актерка прожгла его – боль почувствовала лишь миссис Харрис, а платью было все равно. А малыш Генри? Что бы она ни решила – объявить его сыном эгоистичного хама или отдать Гассетам, – последствия ощутит на себе сам Генри, вполне возможно, что и он, и Ада Харрис будут мучиться в результате всю оставшуюся жизнь… Конечно, настоящая лондонская уборщица способна справиться с самыми сложными проблемами; но эта проблема оказалась ей не по силам. Она не знала, как быть, и ее платье, талисман, не могло ей помочь.
Платье давало советы – но то были довольно банальные афоризмы типа «никогда не сдавайся», «плыви – и выплывешь», «терпение и труд все перетрут», «если ничего не получилось – попробуй еще раз», «всего темнее перед рассветом», «помоги себе сам, и Бог тебе поможет» и тому подобное. Увы, ни одна из этих максим не несла ни успокоения, ни решения проблемы – а ведь речь шла о судьбе, о жизни, которая, в сущности, только начиналась!
Более того, она поняла вдруг, что воспринимала судьбу Генри в семействе Гассетов излишне остро – другие могли бы сказать «излишне романтично». Так ли уж он был беспросветно несчастлив? В конце концов, многие мальчики переносили в детстве колотушки, а потом вырастали великими людьми – или просто хорошими людьми. Генри обладал достаточной твердостью и в то же время достаточной чистотой души, чтобы перенести невзгоды и не ожесточиться; вскоре он должен был вырасти и стать способным не давать себя в обиду даже старшему Гассету. А потом, он ведь должен был пойти учиться, может быть, в ремесленное училище (даже в интернат, где он стал бы недоступен для Гассетов); потом получил бы работу и жил бы счастливо в том окружении, в котором и для которого был рожден – как миллионы других людей его класса и положения.
Миссис Харрис подумала о том, как она все запутала и сколько наделала ошибок, села на кровать – и заплакала, спрятав лицо в ладонях. Она плакала не только и не столько от отчаяния и жалости к себе, сколько из любви и жалости к Генри. Она плакала о маленьком мальчике, у которого, что бы она ни делала, похоже, не было шансов в жизни. И слезы сквозь ее пальцы капали на прожженное платье от Диора…
Придя немного в себя, миссис Харрис отправилась в комнату миссис Баттерфилд, и подруги долго, далеко за полночь, говорили и говорили – а Генри в это время спокойно спал в блаженном неведении относительно собравшихся над его головой туч.
Сквозь все споры, возражения, страхи и опасения, головокружительные фантастические планы и самые приземленные доводы здравого смысла миссис Баттерфилд вела красной нитью тему, повторявшуюся рефреном или как тяжелые и мрачные удары какого-нибудь африканского барабана: «В конце концов, он же его отец, дорогая!» – пока миссис Харрис, вне себя от этих повторяющихся откровений (и того, что они соответствовали действительности), наконец не возопила:
– Ви, если ты скажешь это еще хоть раз, я сойду с ума!
И подруга покорно замолчала, хотя по инерции пошевелила губами так, что миссис Харрис без труда прочла беззвучные слова:
– Но он же действительно его отец…
Никогда прежде миссис Харрис, чей жизненный путь не был усыпан розами, не сталкивалась с проблемой такого масштаба, значения и сложности, с таким количеством дополнительных обстоятельств, еще более усложняющих дело.
Так, ведь она поклялась рассчитаться с Кентукки Клейборном за то, что он ударил Генри; но теперь, когда оказалось, что мистер Клейборн – то есть мистер Браун – отец Генри, он мог лупить мальчика, сколько ему угодно.
Миссис Харрис с самого начала в душе воспротивилась тому, что должна была бы сделать – то есть отдать ребенка законному единокровному отцу и умыть руки. И тут Шрайберы оставили ей выход. Ведь они ничего не сказали Клейборну и тем самым показали, что готовы молчать и впредь, так что правду будут знать лишь четверо, включая миссис Баттерфилд.
Но что тогда будет с мальчиком? Попытаться отвезти его назад к Гассетам? Но как? Миссис Харрис долго прожила в мире документов – удостоверений личности, паспортов, пропусков, свидетельств, справок, продуктовых карточек и так далее – и прекрасно знала, что человек не существует, если у него нет документа, удостоверяющего его личность. Малыш Генри существовал официально в фотокопии выписки из личного дела его папаши из архивов ВВС США и лондонском свидетельстве о рождении – и нигде больше. Он был незаконно вывезен за пределы Соединенного Королевства и еще более незаконно ввезен в США. Она чувствовала абсолютную уверенность в
