– Вот так – всюду препоны.
«Ты – моя? Моя?» – спрашивал его взгляд.
«Я – та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!» – лучились её серые глаза.
– А на работе с препонами – как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в аспирантах не числишься?
– Нет.
– Так защитила диссертацию?
– Тоже нет.
– Как же это может быть?
– Вот так… – и она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что много времени уже ушло. – Диссертацию никто в три года не защищает. Продляют, дают дополнительный срок. Например, одна аспирантка два года писала диссертацию «Проблемы общественного питания», а ей тему отменили…
(Ах, зачем? Это совсем не важно!..)
– …У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают переделки разные…
(Борьба с низкопоклонством – но разве тут объяснишь?..)
– …и потом светокопии, фотографии… Ещё как с переплётом будет – не знаю. Очень много хлопот…
– Но стипендию тебе платят?
– Нет.
– На что ж ты живёшь?!
– На зарплату.
– Так ты работаешь? Где?
– Там же, в университете.
– Кем?
– Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи права… У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно…
Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции её давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили прописку ещё на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более нельзя было этого сказать при сержанте МГБ…
– …Я ведь и сегодняшнее свидание получила… это случилось так…
(Ах, да в полчаса не расскажешь!..)
– Подожди, об этом потом. Я хочу спросить – препон, связанных со мной, – нет?
– И очень жёсткие, милый… Мне дают… хотят дать спецтему… Я пытаюсь не взять.
– Это как – спецтему?
Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо, настороженное, как если б он собирался внезапно гавкнуть или откусить ей голову, нависало меньше чем в метре от их лиц.
Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в университете почти уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху донизу. Засекречивание же значило: новая, ещё более подробная анкета о муже, о родственниках мужа и о родственниках этих родственников. Если написать там: «муж осуждён по пятьдесят восьмой статье», то не только работать в университете, но и защитить диссертацию не дадут. Если солгать – «муж пропал без вести», всё равно надо будет написать его фамилию, – и стоит только проверить по картотеке МВД – и за ложные сведения её будут судить. И Надя выбрала третью возможность, но, убегая сейчас от неё под внимательным взором Глеба, стала оживлённо рассказывать:
– Ты знаешь, я – в университетской самодеятельности. Посылают всё время играть в концертах. Недавно играла в Колонном зале в один даже вечер с Яковом Заком.
Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить.
– В общем, был вечер профсоюзов, так случайно получилось, – ну, а всё-таки… И ты знаешь, смех какой – моё лучшее платье забраковали, говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое, чудное, до пят.
– Поиграла – и сняли?
– У-гм. Вообще, девчёнки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я говорю: лучше увлекаться чем-нибудь, чем кем-нибудь…
Это – не между прочим было, это звонко она сказала, это – был удачно сформулированный её новый принцип! – и она выставила голову, ожидая похвалы.
Нержин смотрел на жену благодарно и безпокойно. Но этой похвалы, этого подбодрения тут не нашёлся сказать.
– Подожди, так насчёт спецтемы…
Надя сразу потупилась, обвисла головой.
– Я хотела тебе сказать… Только ты не принимай этого к сердцу – nicht wahr! – ты когда-то настаивал, чтобы мы… развелись… – совсем тихо закончила она.
(Это и была та третья возможность, – одна, дающая путь в жизни!.. – чтобы в анкете стояло не «разведена», потому что анкета всё равно требовала фамилию бывшего мужа, и нынешний адрес бывшего мужа, и родителей бывшего мужа, и даже их годы рождения, занятия и адрес, – а чтоб стояло «не замужем». А для этого – провести развод, и тоже таясь, в другом городе.)
Да, когда-то он настаивал… А сейчас дрогнул. И только тут заметил, что обручального кольца, с которым она никогда не расставалась, на её пальце нет.
– Да, конечно, – очень решительно подтвердил он.
Этой самой рукою, без кольца, Надя втирала ладонь в стол, как бы раскатывала в лепёшку чёрствое тесто.
– Так вот… ты не будешь против… если… придётся… это сделать?.. – Она подняла голову. Её глаза расширились. Серая игольчатая радуга её глаз светилась просьбой о прощении и понимании. – Это – псевдо, – одним дыханием, без голоса добавила она.
– Молодец. Давно пора! – убеждённо-твёрдо соглашался Глеб, внутри себя не испытывая ни убеждённости, ни твёрдости – отталкивая на после свидания всё осмысление происшедшего.
– Может быть, и не придётся! – умоляюще говорила она, надвигая снова шубку на плечи, и в эту минуту выглядела усталой, замученной. – Я – на всякий случай, чтобы договориться. Может быть, не придётся.
– Нет, почему же, ты права, молодец, – затверженно повторял Глеб, а мыслями переключался уже на то главное, что готовил по списку и что теперь было впору опрокинуть на неё. – Важно, родная, чтобы ты отдавала себе ясный отчёт. Не связывай слишком больших надежд с окончанием моего срока!
Сам Нержин уже вполне был подготовлен и ко второму сроку, и к безконечному сидению в тюрьме, как это было уже у многих его товарищей. О чём нельзя было никак написать в письме, он должен был высказать сейчас.
Но на лице Нади появилось боязливое выражение.
– Срок – это условность, – объяснял Глеб жёстко и быстро, делая ударения на словах невпопад, чтобы надзиратель не успевал схватывать. – Он может быть повторён по спирали. История богата примерами. А если даже и чудом он кончится – не надо думать, что мы вернёмся с тобой в наш город к нашей прежней жизни. Вообще, пойми, уясни, затверди: в страну прошлого билеты не продаются. Я вот, например, больше всего жалею, что я – не сапожник. Как это необходимо в каком-нибудь таёжном посёлке, в красноярской тайге, в низовьях Ангары! К этой жизни одной только и надо готовиться.
Цель была достигнута: отставной гангстер не шелохался, успевая только моргать вслед проносящимся фразам.
Но Глеб забыл, – нет, не забыл, он не понимал (как все они не понимали), что привыкшим ходить по тёплой серой земле – нельзя вспарить над ледяными кряжами сразу, нельзя. Он не понимал, что жена продолжала и теперь, как и вначале, изощрённо, методично отсчитывать дни и недели его срока. Для него его срок был – светлая холодная безконечность, для неё же – оставалось двести шестьдесят четыре недели, шестьдесят один месяц, пять лет с небольшим – уже гораздо меньше, чем прошло с тех пор, как он ушёл на войну и не вернулся.
По мере слов Глеба боязнь на лице Нади перешла в пепельный страх.
– Нет, нет! – скороговоркой воскликнула она. – Не говори мне этого, милый! – (Она уже забыла о надзирателе, она уже не стыдилась.) – Не отнимай у меня надежды! Я не хочу этому верить! Я не могу этому верить! Да это просто не может быть!.. Или ты подумал, что я действительно тебя брошу?!
Её верхняя губа дрогнула, лицо исказилось, глаза выражали только преданность, одну преданность.
– Я верю, я верю, Надюшенька! – переменился в голосе Глеб. – Я так и понял.
Она смолкла и осела после напряжения.
В раскрытых дверях комнаты стал молодцеватый чёрный подполковник, зорко осмотрел три головы, сдвинувшиеся вместе, и тихо подозвал надзирателя.
Гангстер с шеей пикадора нехотя, словно его отрывали от киселя, отодвинулся и направился к подполковнику. Там, в четырёх шагах от Надиной спины, они обменялись фразой-двумя, но Глеб за это время, приглуша голос, успел спросить:
– Сологдину, жену, – знаешь?
Натренированная в таких оборотах, Надя успела перенестись:
– Да.
– И где живёт?
– Да.
– Ему свиданий не дают, скажи ей: он…
Гангстер вернулся.
– …любит! – преклоняется! – боготворит! – очень раздельно уже при нём сказал Глеб. Почему-то именно при гангстере слова Сологдина не показались слишком приподнятыми.
– Любит-преклоняется-боготворит, – с печальным вздохом повторила Надя. И пристально посмотрела на мужа. Когда-то наблюдённого с женским тщанием, ещё по молодости неполным, когда-то как будто известного – она увидела его совсем новым, совсем незнакомым.
– Тебе – идёт, – грустно кивнула она.
– Что – идёт?
– Вообще. Здесь. Всё это. Быть здесь, – говорила она, маскируя разными оттенками голоса, чтоб не уловил надзиратель: этому человеку идёт быть в тюрьме.
Но такой ореол не приближал его к ней. Отчуждал.
Она тоже оставляла всё узнанное передумать и осмыслить потом, после свидания. Она не знала, что́ выведется изо всего, но опережающим сердцем искала в нём сейчас – слабости, усталости, болезни, мольбы о помощи – того, для чего женщина могла бы принести остаток своей жизни, прождать хоть ещё вторые десять лет и приехать к нему в тайгу.
