лелею в памяти. Юношей был тогда, а теперь – вырос ты у меня. Да каким…» Она замолчала и явно подыскивала слово. Не мгновенно нашла и смущённо, даже как-то конфузливо досказала: «…необычным стал. А я всегда хотела, чтобы ты человеком вырос. С душой чтоб светлой и лёгкой жилось тебе». «Человеком» произнесла так проникновенно, так высоко, будто хотела, чтобы генералом или учёным я стал, большим, важным человеком получился. Переспрашиваю: «Человеком, говоришь? Просто человеком или?..» Не дала договорить: «Человеком. Конечно, человеком. А уж если человек, то он и есть человек: с каждым по-людски обойдётся, как бы ни затруднительно было». Поклонилась мне, сказала, перекрещивая трепетавшей, будто бы листочки на ветру, щепоточкой пальцев: «Христос с тобой, даже если ты Его замечаешь и признаёшь только лишь в своём зеркальном отражении. Прощай, сынок: у меня, ждущей смерти, свой путь, у тебя, взрослого и молодого, – свой. Знай, о спасении твоей души ежечасно буду молиться, пока силы не оставят меня». И-и, казалось, растворилась в воздухе. А может, – в том, тогда очень высоком и очень синем, небе. Озираюсь, мечусь, верчусь на месте – нет её. Может, подумал, и вовсе не было никакой старушки? Да и глаза у неё мамины ли? Не разглядел хорошо. Может, пьяным валялся я вон в тех кустах и приснилось, померещилось мне, – с испугу вскочил и давай метаться дурак дураком? Не знаю! Но после той встречи… или всё же видения, сна?.. до чего же жуткая, до чего же тяжкая тоска на меня навалилась. Обвалом, камнепадом. Ломала всего, затаптывала, растирала, убивала волю к жизни. Зашибал по-чёрному. Неделю, другую жрал водяру: думал, да что там «думал», уповал! что хмелем обману свою душу, увильну от её натиска и тумаков. Не тут-то было! И хотя ни в какого Христа я ни тогда, ни даже посейчас, после всех-то испытаний и невзгод, отсидок и увечий, так и не поверил, но душа во мне заговорила совершенно новым голосом, голосом какого-то другого… во мне самом, понимаете, братья, другого!.. другого человека. Заговорила голосом напористости, сопротивления. И мне, мне, как я на полном серьёзе ещё считал в те галопирующие дни, непогрешимому и даже особенному, отличному от всей этой массы, сопротивляться?! Но и при всём при том душа взывала, умоляла и даже утешала меня, как ребёнка. Приходило понимание, что не старушка со мной говорила или мама, а сама моя душа. Да, душа! Она, по какому-то своему желанию или капризу, или потому, что я чересчур начитанным был, вдумчивым малым, очнулась и стала вытаскивать меня, как, возможно, преданная собака своего хозяина, вытаскивать из ямы, в которую я по глупости, по своему разбухшему самомнению угодил. Заботливо, но напористо, жёстко вытаскивала, вытягивала едва не за волосы. Можно сказать, на свет божий волочила. Ну, если уж не душа моя так поступала, то, подумывал, какая-то неведомая сила вмешивалась в мою судьбу, пыталась помочь, что называется, направить на какой-то иной путь по жизни. Возможно, на тот самый путь, о котором все пророки и мудрецы рода человеческого из века в век ведали, – на истинный. Но
что он? Может быть, Дао? Или христианского смирения, покаяния? Или же узловой мудрости конфуцианской, которая гласит: придерживайся, человек, традиций своего народа, и ты будешь вполне счастливым и довольным? Или, продолжал спрашивать себя, – путь индуистских аскетов и йогов? Но сам, как бы одёргивая себя, тут же смеялся: для аскета и йога у тебя, хиппарёк-харёк, кишка тонка. Не возникало во мне самом удобопонятных ответов, в голове коловоротилась путаница на путанице, чертовщина на чертовщине. И бардак в мыслях и чувствах распирал и выносил мозгу́. Никакому, понимал, хайратнику, хоть золотому в бриллиантах, хоть самому наибелейшему, не помочь мне.
Сергей помолчал. Никто не торопил его. Казалось, даже его молчание слушали.
– Знаете, мужики, минутами я готов был закончить счёты с жизнью, так опротивел самому себе, так запутался и отчаялся.
Однако вмешались события, которые вихрем переворошили и развернули мою паскудную и никчемную жизнь. Тот разворот, а к нему, видимо, и вела меня моя набиравшая сил душа, тот разворот случился стремительно, почти что мгновенно, в секунды, а потому недолгой будет концовка моего, понимаю, братья, затянувшегося повествования. Трудно поверить в произошедшее, но что было, то было. Помните, чуток выше я мельком упомянул о Люсе, о Людмиле, умнице-девушке, влюбившейся в меня, дурака и себялюбца, по уши? Эх, наверное, с ней я был бы самым счастливым и блаженным человеком на свете, если бы… если бы был тогда человеком! Не был. Не учуял своей настоящей судьбы, отворотил морду к какой-то девке, которая чёрт знает почему оказалась в тот момент под боком. Её и притиснул к себе… как судьбу, а точнее, – её подмену, суррогат. Вот эта самая Люся, Людмилушка, как сейчас нередко в мыслях её называю, веду с ней нескончаемые беседы о том о сём, вот она-то, моя, так сказать, несостоявшаяся судьба, своей судьбой и переворотила мою жизнь, вправила мне мозги и осветила душу светом, чтобы человеком, о чём молвила загадочная старушка, я наконец-то стал. Иной раз думается, что старушка и Люся вроде как в сговоре действовали, вытаскивая мою душу из ямы. И действительно: события со старушкой и с Люсей случились с разницей всего-то в два-три дня. Судьба? Рок? Банальное стечение обстоятельств? Возможно.
Помолчал.
– Возможно. Впрочем, хорош про мистику и чертовщину, а расскажем, в конце концов, про то, что реально произошло. Конечно, помните, как я прогнал Люсю от себя, когда она сказала мне, что беременна от меня. Прогнал и – почти что забыл. А точнее, прикинулся перед самим собой склеротиком. Водярой, галдежом и гоготом компашек, а они сменялись одна за другой, тупо заливал и забивал память и чувства. Слова старушки о человеке хотел похоронить в себе, а лучше – вытравить, вышибить из себя. Хотел жить по-прежнему – весело, легко, приятно, с красивыми книжными мыслями мудрецов и пророков. Не скрою, Апостолом, вождём, едва ли не гуру, нравилось быть. И так бы – подольше, а лучше – всегда. Не выгорело. Однажды поутру нежданно-негаданно пришла ко мне Люся, попросила: подвези, пожалуйста, туда-то, срочно надо, чего, мол, тебе стоит. Действительно, ничего мне не стоило, к тому же моя прекрасная чёрная «Волга» у подъезда стояла, точно бы карета для вельможи. «Добро, – говорю, а в глаза её не смотрю, башкой верчу, – поехали». Едем. Она спрашивает, норовя заглянуть в мои глаза: «Я нужна тебе, Серёжа?» Уворачиваюсь
